Сияние «жеможаха» - [72]

Фридрих Иванович сказал Моте, что ампутация будет закончена, когда дело дойдёт до соблазнения «дам в возрасте».

Фридрих Иванович пилил руку, Алиенора Карловна подавала ему инструменты, Мотя быком ревел про брюнеток и блондинок, на неопытных девицах потерял сознание. Ампутация прошла без осложнений. На следующий день в больницу привезли маму какого-то полковника, Фридрих Иванович должен был ей сделать небольшую операцию. С мамой доставили чемодан дикаина, новокаина и прочих обезболивающих средств. Доктор сокрушённо вздыхал, но Мотя ни о чём не жалел.

Кукольник Гриша Недоквасов из культурно-воспитательной части вырезал певцу Кошкину отличную липовую руку с тонкими артистическими пальцами. Мотю и Лёву записали в лагерный театр, лес они больше не валили. Мотя потрясал публику силой своего баритона, отчаянно двигал бровями, красиво водил деревянной рукой и был на хорошем счету у лагерного начальства. Особенно ему удавалась ария Лепорелло: «Милле трэ! Милле трэ!» Для Алиеноры Фридрих Иванович стал самым прекрасным мужчиной на свете.

Алиенора Карловна провела в лагере три года, много работала, мало ела, но была полна сил, любви и благодарности Богу за всё. Дома, в Поле, в зале с королевой и рыцарем её встретила толпа стариков и инвалидов во главе с Букашкиным: после ареста немки и секретаря Котова усадьбу превратили в дом для престарелых. Пока Алиенора была в лагере, Платон Егорович на правах инвалида занимал её комнату, поддерживал порядок, кормил Барсика, когда приехала обратно – пошёл жить куда-то вниз. Алиенора ходила из угла в угол и думала только о том, как бы вернуться к Фридриху Ивановичу. Апрельской ночью случился заморозок, утром в день своего семидесятилетия Алиенора вышла во двор, поскользнулась и безнадёжно сломала ногу. После месяца постельного режима стала заговариваться, не всегда понимала, где находится и кто с ней рядом. Висящее на гвоздике пальто принимала за своего отца Карла Рарона, с увлечением рассказывала ему про советскую зону. Однажды к ней в окно влезла Алиенора Аквитанская, дамы обсуждали Фридриха Ивановича и пили настойку из корня горечавки – немка улыбалась, бормотала и прикладывалась к пустому напёрстку. Алиенора Карловна обещала королеве по-стахановски искупить все её грехи и вызволить из ада. Рассказывала про Акульку и Коленьку. Помрачения рассудка сменялись полным просветлением. Верный Букашкин был начеку, по зову альпийского рога и своего сердца всегда приходил к старой подруге на помощь.

Паша получил письмо от мамы: она просила отправить её обратно в лагерь к Фридриху Ивановичу, желала много сил и успехов на службе, постскриптум сообщала, что зовут его Коля Головин, дед его – купец первой гильдии Савин, а она будет вечно благодарить Бога за прекрасного приёмного сына. В конверте была записка от Букашкина, что Алиенора плоха. Паша решил, что мать от лагерной жизни тронулась умом, хотел ехать в Полу, но началась война, его послали сражаться на Карельский перешеек, там он чуть не лишился ноги, как Букашкин. Зимой, оправившись от ранения, Котов командовал движением по ледяной ладожской дороге и с ужасом думал, что больная мать находится в оккупированной новгородской. Мысленно Паша обращался к Тому, Кого, как он считал, «конечно, нет»: «Господи, что я наделал, зачем я вытащил её из лагеря, вывез с Урала, теперь она погибнет, я её погубил, мать погубил собственными руками, Господи, спаси, сохрани!» Во сне к нему приходил красный, тёплый, мохнатый, шептал уютные вещи: «Так ведь она тебе не мамочка, она немецкая шпионка, что ты мучаешь себя, поспи!» Баюкал, игриво тыкал рожками в бок. Свистела вьюга, Паша дремал в пункте обогрева, между веками и белками глаз проносились тюлени и охотники из маминых сказок про жизнь северных народов, мама строила с пионерами иглу на берегу Полы, разводили во льдах костры и грелись. Пионеры грелись. Во льдах пионеры грелись. Грелись на берегу Полы.

Бурчали грузовики, Павел Котов наблюдал, как идёт колонна. Только по вехам! Только не в снег – там непроверенный лёд может обломиться! ГАЗы и ЗИСы буксовали, медленно двигались вперёд. Водители держали дверцы открытыми, чтобы успеть выскочить из машины, если она начнёт тонуть. Где-то в космическом холоде и одиночестве на льду Ладожского озера цепью стоят дежурные. Ждут грузовики с мукой. При диком ветре, который способен перевернуть автомобиль. В кромешной тьме. Придёт ли смена? Не летит ли фашист бомбить автомобильную дорогу 101?

Дежурный Анатолий Копендюхин, недавний выпускник средней школы на углу Большого и Пятой линии, удивлялся силе ветра. Борей дул с немецкой стороны и упорно сдвигал как поставленные вехи, так и самого дежурного к краю полыньи, пробитой фашистским снарядом. Чтобы не заснуть и не замёрзнуть, Толя вспоминал любимые мамины стихи:

Бесконечны, безобразны,

В мутной месяца игре

Закружились бесы разны,

Будто листья в ноябре…

В деревне на каникулах мама с Толей валялись на печке. С ними грелись и валялись «Господа Головлёвы», «Мёртвые души», «Идиот», «Мелкий бес». А под ними в жаркой темноте пробегали саламандры и шипел чугунок со щами. Пахло сушёной петрушкой. Дежурный Копендюхин отгонял от себя саламандр с их обманным теплом. Спать никак нельзя. Сейчас сон – это смерть. Толя разлепил глаза. «Страшно, страшно поневоле средь неведомых равнин!» Электрический свет пробил летучий снег. К дежурному шла колонна грузовиков, везущих еду в Ленинград.