Сияние «жеможаха» - [73]

* * *

Маленький Ванечка сидел, закутанный и обездвиженный, на кровати с отвинчивающимися шишечками во флигеле на Девятой линии. Он ждал Трезора. Трезор был единственной собакой на Васильевском острове – остальных съели. Трезор был очень хитрый и ловкий, его не могли поймать. Никто не знал, чем Трезор питается. Мама говорила, что он хороший крысолов. Вполне возможно, думал Ванечка: крысы боялись и уважали собаку, сидели тихо, не выходили из своих тайных гнёзд за шкафом, прятались за библиотекой, когда возвращался Трезор.

Трезор приходил ночью и царапал когтями дверь. Мама ему открывала – они жили на первом этаже, при желании Трезор мог бы запрыгнуть в окно, если бы его держали открытым. Так он делал весной и летом, когда были распахнуты рамы и в комнату лезли ветки сирени и жасмина.

Ваня с мамой умирали от голода, а Трезор был сыт и весел. Являясь с прогулки, сразу прятался под Ванину кровать. Приходил сосед-дистрофик дядя Боря. Он хотел поймать Трезора и зажарить на дровяной плите. Но Трезор сидел тише мыши.

Дядя Боря медленно ходил по комнате с расставленными руками, но куда ему было ухватить молодого сильного пса. Трезор либо таился под кроватью, либо выскакивал с лаем, пугал дядю Борю оскаленной пастью, сахарными клыками, и бывал таков. Мама говорила, что «Трезор» значит «сокровище».

Иногда Трезор приносил Ване с мамой подарки – галошу, мячик, безголовую куклу. Однажды он притащил ногу в ботинке и полночи грыз её, чавкал, стучал каблуком в пол.

Ваня до сих пор помнит, как пришли два дядьки, закутали его, закутанного, в одеяло, и отнесли в грузовик. За ними шла мама со «всеми вещами». Вещи были погружены в железное корыто, мама в нём Ванечку купала, когда были силы, – в прошлой жизни, в тёплой пене, с уточкой и корабликом. В бортике корыта была дырка, мама туда просунула верёвку и очень удобно и легко тянула «все вещи». Машина бодро забурчала, Ванечка улыбнулся – они ехали спасаться на Большую землю через Ладожское озеро. Откуда ни возьмись выскочил Трезор. Высунув язык, пёс нёсся за грузовиком.

Кузов был забит ящиками, еле нашлось место для корыта. Пассажиры – мама и Ваня – ехали с шофёром в кабине. Шофёра звали Евгений Петрович, он был другом маминого брата, дяди Кости. Одиночный грузовик медленно шёл по ледовой трассе. Ванечка спал. Проснулся в темноте от гула и грохота. Немецкие самолёты обстреливали Дорогу жизни. Шофёр грузно повис на руле, мама была ранена осколками стекла. Мама вытолкнула из кабины бедного убитого Евгения Петровича, села за руль, но завести машину не смогла: что-то было сломано, разбито. Ваня стал замерзать. Вокруг никого не было. Мама завыла. Ей в ответ загавкал Трезор. Оказывается, верный пёс с незначительным отставанием следовал за грузовиком. Ваню разбудил четвероногий друг, он лизал мальчику лицо тёплым языком. До Большой земли с молоком и хлебом было пятнадцать километров. Мама посадила Ванечку в корыто, запрягла Тузика и скомандовала: «Вперёд!» Так она ему командовала до войны на собачьей тренировочной площадке. Трезор радостно рванул в ночь. Ванечка завалился на спину, как испорченная неваляшка. Он ехал в корыте и смотрел на Большую Медведицу.

Трезор обладал удивительным чутьём на воду – по каким-то признакам он определял, где под снегом опасное место, текучая вода (видимо, насобачился на льду Смоленки возле кладбища). Корыто с Ванечкой счастливо миновало ладожские промоины и пробоины и вскоре было доставлено в обогревательный пункт ответственной медсестры Вареньки. Варенька ела суп из лука, сала и перловки, Трезор издалека учуял дивный, живительный запах и повёл корыто в нужном направлении. Счавкав миску тёплого супа, Трезор отвёл спасателей к маме. Она была жива.

Глава 8

Вьюжной январской ночью в окно к Алиеноре залез Евграф Степанович Котов, бедный Акулька Дура. «Захочу, со мной всякая ляжет. Всякая ляжет!» – говорил он своей возлюбленной, бывшей гувернантке Савиных. Акулька ходил по комнате, трогал иконы, пытался дотянуться до бутылки с горечавкой.

Алиенора рассказывала ему про свою лагерную любовь, про врача Фридриха Ивановича, который самоотверженно лечил заключённых. Эти разговоры Акульке не понравились, он лёг на пол, скрючился, съёжился и исчез. Потом вылез из шкафа и поведал Алиеноре историю своего печального конца.

После ареста Алиеноры и последовавшего за ним взрыва горя и отчаяния со стороны дознавателя Котова следственный комитет проявил бдительность – заподозрил в данном сотруднике шпиона и врага народа, змеёй пролезшего в советские органы, чтобы вынюхивать государственные тайны. Навели справки, было раскрыто, что Котов регулярно посещал на дому немку Рарон, явно поддерживал с ней контрреволюционную связь. Распутько и члены комиссии были изумлены слепой яростью, с которой бывший секретарь-дознаватель защищал немецкую шпионку: он визжал, плевался, бился в истерике и выкрикивал самые страшные вещи насчёт партии и великих вождей.

В камере Акулька совсем распоясался, не давал никому покоя, всё крушил, громил, зачерпнул миской из параши и плеснул в лицо вошедшему должностному лицу. Его посадили в одиночку, там он через окошечко стал тыкать в глаз охраннику заныканным карандашом, чуть не ослепил его. В карцере Котов часами вопил: «Моя! Моя королева! Отдайте! Мамочка-а-а!» Распутько допустил, что Котов действительно влюблён в старуху, пытался его уговорить, чтобы не убивался за немку проклятую. Но Акулька требовал отпустить Алиенору и проявлял исключительную агрессивность. От греха подальше решили его расстрелять. Машинистка Панова с треском напечатала постановление, члены комиссии чётко расписались, палач Попов сказал Акульке встать на колени: «Сейчас приговор будем приводить в исполнение!» Акулька презрительно усмехнулся. Ему не страшно было умирать. Последняя его мысль была об Алиеноре и любимом сыне Павле Евграфовиче Котове. Он им очень гордился.