Система проверки военнослужащих Красной Армии, вернувшихся из плена и окружения. 1941–1945 гг. - [40]
У офицеров действующей армии существовал свой интерес к пленным как к пополнению для боевых частей. Узнав о приближении к немецкому лагерю для военнопленных, его стремились как можно быстрее освободить[604]. Даже войска НКВД требовалось чистить от набранных в них «бывших в плену, проверенных в спецлагерях или вышедших из окружения в одиночку или малой группой»[605].
Одновременно пленные подвергались со стороны комсостава постоянной дискриминации и третированию: «на нас глазели наши же русские люди, офицеры с ППШ, одетые в трофейные шмотки, обзывая нас предателями»[606], «кино показываем солдатам, а вам, вчерашним врагам, делать здесь нечего»[607]. Занимались этим не только тыловики, но и активные участники войны. Пехотный командир кричал «Предатели! Надо вас расстрелять»[608], защитник Москву и герой СССР «этим очень хвалился, и орал на нас <…> Одни угрозы и больше ничего»[609]. Военный совет Донского фронта в своей директиве отмечал, что среди освобожденных из плена «много продажной сволочи и предателей»[610], а в спецлагерь офицеров могли отправить на основании распоряжения отдела кадров фронта[611]. Даже в школе подготовки сержантов взводный командир видел в своих подопечных, бывших пленных, «нераскаявшихся трусов, которые, единожды предавши, снова в любой момент могут стать на путь предательства»[612].
Но и среди комсостава у бывших пленных находились защитники. Так, работники штаба организовали А.М. Слуцкому и его другу «чистые документы»: «Забудь, что был в плену! С самой формировки бригады ты всегда служил в ней, вместе с нами!»[613]. Занимавшиеся репатриацией советские офицеры часто предупреждали пленных, что в СССР их ждет холодный прием[614]. Выступая перед проходившими проверку в Германии, полковник из армейского политотдела заявил: «о том, где вы были и что делали, с кем встречались, говорите только тому, кто уполномочен официальной властью спросить вас об этом»[615]. Бывших в плену офицеров флота, решивших в 1945 г. поехать на проверку в Башкирию через Москву, в управлении кадров принимали как желанных гостей, хотя наиболее вероятным итогом проверки для них было увольнение из армии[616].
Многое зависело от командования в вопросе о присуждении воинских наград. Вернувшиеся из плена военнослужащие могли получить медали («За отвагу», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией», За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда» и т. д.)[617]. Сложнее было с орденами. В них часто отказывали, ссылаясь как на позицию властей, так и на личную неприязнь: «Комбат <…> мне постоянно "тыкал в глаза пленом", мол, как ты мог, советский командир»[618], «как намекнул начальник штаба Еременко, "наверху" не пропустят наградной на бывшего пленного»[619].
Однако официальных запретов, похоже, не существовало, и ссылка на вышестоящее начальство маскировала личную позицию либо представление об опасности подачи документов на «сомнительных» лиц. Имеются пленные, награжденные орденом Красной Звезды[620] и Славы[621]. Руководство ГУЛАГа в начале 1946 г. также констатировало, что в фильтрационных лагерях имелись военные, «после пребывания в плену находившиеся в частях Красной Армии, награжденные орденами СССР»[622]. Волюнтаризм в вопросе о награждении иллюстрирует случай В.М. Бесклубова, которому после проверки вернули два ордена Отечественной войны, но отобрали орден Красной Звезды[623]. О значении личного фактора говорит и разное время вручения наград после войны: кому-то сразу же после смерти Сталина вручили орден Красной Звезды как награду «за стойкость и мужество, проявленное в немецких лагерях»[624], а кто-то и в 1970 г. слышал от парткома «Не сердись на меня. Я здесь не причем. У тебя есть заковырка — был в плену!»[625].
Гражданское население также могло кричать бывшим пленным «Смерть фашистским гадам! Изменники!» и даже бросаться камнями[626]. Однако подобное обращение всегда было дистанционным и анонимным. Даже при случайных контактах реакция могла быть прямо противоположной: «а еще было такое: едут мимо нас люди на базар и везут чего-то съедобное. Видят нас: "Это же бывшие пленные". И тащат нам поесть… даже масло сливочное! В то голодное время!»[627]. Сочувствие могло выражаться и в более серьезных формах. «Населению прилегающих к лагерям районов также через местные органы было оповещено о лагерях и разъяснено что из себя представляет спецконтингент», — отчитывалось командование ПФЛ № 0322, — «дабы избежать случаев помощи со стороны местного населения беглецам (что уже имело место в Бронницком районе и Караблинском районе Рязанской области)»[628].
Важно, что бывшие пленные сохраняли семейные связи — люди искали своих пропавших без вести на фронте родных среди «фильтрантов», отправляя запросы в Верховный Совет и другие органы власти
