Система проверки военнослужащих Красной Армии, вернувшихся из плена и окружения. 1941–1945 гг. - [39]
И структурно, и содержательно, и идеологически эти рассказы представляют собой новый сюжет о побеге из плена. Сложность и ряд необычных ходов (сообщение врагу дезинформации) свидетельствуют об определении формы повествования для нормализации отношения сослуживцев к вернувшимся из плена путем их частичной героизации. Его важным элементом было человечное отношение и сочувствие к пленному других красноармейцев.
Дальнейшего развития тенденция не получила. Бежавшие из плена упоминались в статьях, но структура рассказа упростилась и они из главных героев вновь становятся жертвами или свидетелями бесчеловечности врага[586]. Во второй половине декабря 1941 г. пресса без идеологического оформления упоминала об освобождении пленных красноармейцев в одном ряду с другими показателями успеха наступающих частей[587].
В 1942 г. теме плена уделялось мало внимания, хотя периодически на страницах «Красной Звезды» и появлялись необычные сюжеты. Например, стандартное описание концлагеря сопровождалось информацией о том, что пленные сами подняли восстание при приближении Красной Армии[588]. В другой статье пленные были четко отделены от предателя-перебежчика[589]. Напротив, подозрение к бывшим в плену укрепляла статья о разоблачении колхозниками немецкого диверсанта, выдававшего себя за бежавшего из плена[590]. Столь разнообразные сюжеты говорят по крайней мере об отсутствии запрета на упоминание выживших в плену. В новой версии брошюры «Зверства немцев над пленными красноармейцами» приводились многочисленные рассказы бежавших из плена, реже — освобожденных Красной Армией, но одновременно читателям напоминали: «сдача в плен — это не только дезертирство с поля боя, за которое виновный будет навеки веков проклят советским народом; это не только несмываемый позор для его семьи, для его детей, — сдача в плен означает и верную, неминуемую гибель»[591]. С осени 1942 г.[592] бывшие военнопленные перестают упоминаться в пропаганде[593], при этом продолжали тиражироваться лозунги о недопустимости попадания в плен и пропаганда самоубийств с целью избежать пленения.
Также наблюдается попытка изменить само наполнение термина «плен» с военного на гражданское. Если ранее писатель И.Г. Эренбург метафорически писал о «пленных городах»[594], то в дальнейшем понятия «оккупация» и «плен» были уравнены менее двусмысленно: «В наши части нередко приходят советские люди, вырвавшиеся из фашистского плена. Они рассказывают о тех чудовищных издевательствах, которые творят немцы на оккупированной территории»[595]. Больше внимания пропаганда стала уделять гражданскому населению. В сборнике «В фашистском аду», вышедшем тиражом в 50.000 экземпляров, приводятся рассказы жителей оккупированных территорий, в том числе выехавших на работу в Рейх, но пленные красноармейцы упоминаются крайне редко[596].
В информационном поле тема вернувшихся из плена вновь появилась в конце войны. Выход брошюр небольшим тиражом в провинциальных издательствах связан скорее с общим смягчением контроля в годы войны, нежели с новой тенденцией в идеологии. В одном из текстов советский офицер создает картину подготовки и осуществления под его руководством восстания в лагере смерти Собибор. Существование этого нарратива с одной стороны показывало, что и пленные могли бороться с врагом, а с другой бросало тень на не оказывавших активного сопротивления[597].
Другая брошюра «34 недели на Майданеке» была подписана в печать в июне 1945 г. Текст написан профессиональным литератором и идейно выдержан: герой попадает в плен раненым, прикрывая отход товарищей, из немецкого лагеря немедленно хочет сбежать, местное население помогает пленным, «весь барак жил одной семьей», переводчиком был чех, при приближении Красной армии организуется побег, при встрече со своими «тут уж, не спрашивайте, что было. И слезы, и поцелуи, все как водится. Они нам дали махорки, растолковали, как добраться до ближайшего городка». Нетипичен момент, противоречащий линии «лучше смерть чем плен» и оправдывающий конформизм — группа пленных отказалась делать татуировку и после угрозы их расстрелять «каждый из нас, конечно, решил, что нет никакого расчета умирать от такой дурацкой пули, и мы поплелись подставлять свою грудь»[598].
После создания системы проверки можно увидеть смягчение формулировок в юридических трактовках. Так, во второй половине 1942 г. указывали, что статья 22-я предусматривает случаи «сдачи в плен, не вызывавшейся боевой обстановкой … которые были совершены без намерения способствовать этими действиями неприятелю» и являются не изменой родине, а «тяжким нарушением присяги, наносящим ущерб делу обороны социалистического отечества»[599]. Т. е. подчеркивалось, что даже среди сдавшихся в плен, а не попавших в него, есть менее виновные. В 1944 г. в комментариях впервые прописывалось ранение как оправдывающее обстоятельство[600].
Колебания в идеологии и противоречия в пропаганде оказывали свое влияние на советских граждан при столкновении с бывшими пленными. Рядовые бойцы приветствовали их широким диапазоном эмоций от «Давай к нам, вместе погоним фрицев»
