Система проверки военнослужащих Красной Армии, вернувшихся из плена и окружения. 1941–1945 гг. - [36]
Однако выводы комиссии были серьезно отредактированы корпусным комиссаром, смягчившим ряд формулировок (принципиальная замена «сдался в плен» на «взят в плен»), самостоятельность проявил и Военный трибунал Забайкальского военного округа. В итоге 8 человек были расстреляны, 30 приговорены к лишению свободы в ИТЛ (от 5 до 10 лет), 5 оправданы военным трибуналом, оставшиеся 51 человек не подверглись судебному преследованию. В их отношении были применены репрессии по партийной линии, также всех бывших в плену командиров наземных частей уволили из армии[534]. От жестких мер власть воздержалась.
Усиление темы плена в пропаганде было вызвано неудачами СССР в войне с Финляндией. Фильтрация вернувшихся в СССР пленных Зимней войны началась сразу же после пересечения советской границы[535]. Решение Политбюро от 19 апреля 1940 г. предписывало провести «оперативно-чекистские мероприятия» с целью выявить три категории лиц: сдавшихся в плен добровольно; скомпрометировавших себя своим поведением во время плена; завербованных финскими спецслужбами. В процессе проверки «бывших военнослужащих» в Южском лагере, длившейся с 25 апреля по 28 июня 1940 г., из 5.175 рядовых и 293 офицеров были обвинены в работе на финскую разведку 414 человек, а 4.354 военнослужащих «на которых нет достаточного материала для предания суду, подозрительных по обстоятельствам пленения и поведения в плену» по предложению Берии были осуждены Особым совещанием на заключение в ИТЛ на 5 или 8 лет. Наказания избежали лишь 450 человек, оказавшиеся в плену «будучи ранеными, больными или обмороженными, в отношении которых не имеется компрометирующих материалов»[536]. По данным В.Ю. Альбова, работавшего с личными делами осужденных, приоритет при проверке отдавался выяснению не обстоятельств попадания в плен, а влияния «вражеской пропаганды», делавшей слушателей «социально-опасным элементом»[537].
В схожем духе к началу 1940-х гг. юристами трактовались статьи УК о плене. Предвоенные комментаторы не утверждали, что всякое попадание в плен равно предательству, но и не акцентировали внимание на возможности не понести наказания. Все перечисленные в статье 193-22 проступки (в том числе сдача в плен, не вызванная боевой обстановкой), как отмечали юристы, «являются тяжкими нарушениями воинской присяги» и должны «квалифицироваться как измена Родине (ст. 58-1б) и влечь высшую меру наказания»[538].
В 1940 г. в серии «Библиотечка красноармейца» вышла брошюра «Измена Родине — тягчайшее преступление». Плен в ней рассматривался только через призму «сдачи», которая «означает переход на сторону врага. Тот, кто из-за трусости сдается в плен, кто ставит сохранение своей жизни выше интересов Родины и нарушает воинскую присягу, тот предатель и изменник». При этом в самой брошюре рассказывается о красноармейце, попавшем раненым в плен на Халхин-Голе и бежавшем из него[539]. Получалось, что советский военнослужащий мог попасть в плен, но только в беспомощном состоянии, и при появлении первой же возможности обязан был продолжить борьбу с врагом.
После начала Великой Отечественной войны во втором издании этой брошюры формулировки приобрели законченную категоричность[540]. С ее первых недель во фронтовых, армейских и дивизионных газетах предписывалось из номера в номер печатать материалы на тему «воин Красной Армии в плен не сдается», солдатам раздавались памятки с лозунгом «Воин Красной Армии бьется до последней капли крови, но не сдается врагу. Лучше смерть в бою, чем фашистский плен»[541].
Любое пленение могло называться «сдачей», хотя контекстуально «сдача» и «попадание» в плен явственно различались. Собирающийся сдаться в плен в разгар боя боец, которого убивают свои же товарищи[542], и танкист, который «сражался с врагом до последнего снаряда и предпочел сгореть в подожженном танке, а не сдался в плен»[543] — персонажи, к которым потребители пропаганды должны были относиться различно. Но между двумя «сдачами в плен» ставился знак равенства — даже отсутствие возможности для дальнейшего сопротивления не было оправданием. Если же врагу можно нанести дополнительный урон, то о плене не могло быть и речи. Лозунг о невозможности пленения для советского воина был важной деталью в создании официальной версии подвига Н.Ф. Гастелло[544] и при описании других огненных таранов[545].
Альтернативная пропагандистская установка предписывала красноармейцам при неизбежности пленения совершать самоубийство[546]. Часто эту мысль пытались «логически» продолжить: «зачем умирать самому, если этой последней пулей можно убить еще одного немца, а потом драться штыком, кулаками, грызть зубами, железными пальцами дотянуться к горлу, услышать предсмертный крик врага!»[547]. Если же боеприпасы закончились еще раньше, то зубы и когти следовало пустить в дело немедленно[548].
Следует подчеркнуть, что в этой группе пропагандистских материалов тема плена была не вспомогательным элементом для описания подвигов, а играла самостоятельную роль. В трактовке пропагандистов люди стрелялись, подрывали себя гранатами, направляли самолеты на колонны вражеской техники из-за моральной неприемлемости плена. Столь идеалистическая установка, похоже, считалась выполнимой и отражающей реальность. Так, в 1941 г., когда красноармейцы массово попадали в руки врага, в «Красной Звезде» опровергали это, цитируя называвшего реальные цифры пленных Гитлера
