Система проверки военнослужащих Красной Армии, вернувшихся из плена и окружения. 1941–1945 гг. - [35]
Проблема плена встала перед большевиками еще в годы гражданской войны, когда пройти «фильтрацию» должны были «военнопленные из числа бывших красноармейцев»[515]. Военнослужащие царской армии по возвращении из плена в советскую Россию также подвергались проверке и усиленной идеологической обработке. К офицерам относились жестче, чем к рядовым. Людей фильтровали еще в немецких лагерях, второй раз при пересечении границы, а по возвращению ставили на особый учет в органах ЧК[516]. М.Н. Тухачевский в 1923 г. предпочел не указывать факт плена в биографии, а другие бывшие в плену царские офицеры в дальнейшем использовались в РККА только в мобилизационных отделах, на преподавательской или архивной работе[517].
В советском законодательстве сам по себе плен преступлением не являлся. Еще в 1919 г. в «Положении о революционных трибуналах» говорилось только о «добровольной сдаче в плен»[518]. Статья 22-я «Положения о воинских преступлениях» 1927 г. также не квалифицировала сам факт попадания военнослужащего в плен как измену Родине. Она устанавливала высшую меру наказания за «сдачу в плен … не вызывавшуюся боевой обстановкой»[519]. Уголовный кодекс РСФСР в редакции 1926 г. в статье 193-22 содержал ту же формулировку[520]. Воинские уставы тему плена не затрагивали[521]. Текст военной присяги также не включал положений о невозможности для военнослужащего оказаться в плену[522]. Таким образом, закон отличал попадание в плен от сдачи в плен, но само разделение в языке единого слова «пленение» на «попадание» и «добровольную сдачу» криминализировало проблему, вызывая подозрение в «измене» ко всем бывшим в плену[523].
Поэтому жесткое отношение к попавшим в плен военнослужащим Красной Армии определялось не законами, а их толкованием, проистекавшим из политической конъюнктуры. В комментариях к статье 193-22 уголовного кодекса РСФСР юрист Б. Змиев в 1928 г. указывал, что иногда на поле боя могут сложиться ситуации, при которых прекращение сопротивления и сдача в плен будут единственным разумным поведением[524]. Через год другие авторы в комментариях к той же статье делили попадание в плен на «умышленную сдачу военнослужащим самого себя в плен из личных, шкурнических побуждений сохранения своей жизни или здоровья» и «сдачу в плен», «вызванную условиями боевой обстановки, когда все способы избежать плена со стороны военнослужащего будут исчерпаны и когда дальнейшее его сопротивление неприятелю может повлечь явно бесцельную его гибель». Здесь же давалось отличие умышленной сдачи в плен от измены — перехода на сторону врага: «в первом случае военнослужащий не только лишает свою армию бойца, но, вместе с тем, и сам становится ее противником»[525].
Политическая умеренность трактовок объясняется неактуальностью проблемы плена до конца 1930-х гг. В 1936 г. было возможным напечатать книгу рассказов о Первой мировой войне бывшего в плену царского офицера А.Г. Ульянского. В тексте можно обнаружить немало высказываний о плене, главным образом негативного характера[526], в то же время герои рассказов постоянно попадают в плен и живут в нем. В политической культуре, где лик Троцкого мог проявиться в рисунке на спичечном коробке, а свастика найтись на френче Сталина[527], подобная двусмысленность свидетельствует о том, что тема плена не беспокоила цензоров и не была частью идеологии.
Про бывших в плену в 1930-е гг. вспоминали во время очередной репрессивной кампании. При проведении партийной чистки 1935 г. «дедушку русского спецназа» И.Г. Старинова в политотделе спрашивали, не был ли он в плену у белых[528]. В годы большого террора бывших пленных затронули немецкая и польская операции НКВД[529]. Однако они не были первоочередными целями чисток или большого террора. В глазах органов госбезопасности пленные были не идеологическими противниками, а удобным в плане оформления следственных дел контингентом для репрессирования в условиях расширяющихся национальных операций.
Для власти проблема плена актуализовалась с вступлением СССР во Вторую мировую войну. Во время вторжения в Польшу в сентябре 1939 г. в пропаганде для армии присутствовала тема плена, хотя само слово не использовалось: «Экипаж сгорел, но не сдался <…> на требование о сдаче ответили: "Умрем за Родину, но врагам не сдадимся"», «Надеюсь… в случае аварии твоего танка ты врагу живым не сдашься»[530]. В отношении местного украинского и белорусского населения напрашивалось сочетание «польский плен», но вместо него использовался весь набор синонимов: «гнет», «иго», «хозяйничанье».
Слово «плен» знали красноармейцы на Халхин-Голе: «тот, кто сдался, или попал в плен, тот предатель. Он губит себя, свою семью, имя его будет проклято семьей, детьми, народом»[531]. Военный конфликт СССР с Японией завершился подписанием соглашения, которое включало в себя обмен военнопленными[532]. Советская сторона получила обратно 89 военнослужащих, судьба которых подробно рассмотрена в работе Ю.М. Свойского. Инициатором фильтрации, руководствуясь контрразведывательными соображениями, выступило командование 1-ой армейской группы. Формально бывшие пленные не считались арестованными, но содержались в Чите в казармах под охраной. На высшем уровне было решено создать комиссию для разбирательства с каждом отдельным пленным, ключевую роль в которой играли работники политорганов. Позиция их представителей сводилась к тому, что «нет ничего позорнее, как сдаться в плен живым. Плен — это измена Родине, предательство, нарушение присяги, за что каждый карается со всей строгостью революционной законности»
