Синий дым - [7]

И ветры времени изгложут

И наши тени, наши сны.

А там, за каменной стеною,

Шумит прибоем океан,

Чудесной манит синевою,

Виденьями далёких стран.

Стоит овеянная былью,

Легендами былых веков.

И к ней летят цветные крылья

Рыбачьих вольных парусов.

«Шумит вода у мельницы высокой…» [12]

Шумит вода у мельницы высокой

И лунный блик трепещет на волне.

У омута высокая осока

Под ветром слабо шелестит во сне.

Германия. Вздымает замок древний

Две каменные башни в высоту.

И в лунном мареве стоит деревня,

И мы стоим на каменном мосту.

Течёт вода. Течёт вода под нами.

Взволнованно растут из глубины

И множатся с нелёгкими годами

Виденья мира, беды, радость, сны.

Кому понадобилось, чтобы снова

Чужая юность мучила меня?

И так томительно в лесу еловом

Грибами пахло на исходе дня?

Кому понадобилось, чтоб дрожала

Горячая рука в моей руке,

И чтобы ты, почти в бреду шептала

Слова на чужеродном языке?

Сен-Мало

Древний, изъеденный ветром гранит.

Синь и воздушный простор океана.

Крест одинокий над морем стоит —

Мы на могиле Шатобриана.

…Тяжко ложились на узкие плечи

Гордость, тоска, одиночество, честь.

С этого берега в пасмурный вечер

Гнал его ветер, куда-то, бог весть…

Ты мне сказала, прервавши молчанье:

Все, кто нужду и беду испытал,

Все, кто был послан судьбою в изгнанье,

Все, кто скитанья судьбою избрал,

Все, кто дорожною пылью дышали,

Ставили парус, садились в седло,

Все, кого солнце дорожное жгло, —

Все эти люди нам братьями стали.

Кто-то им щедрою мерою мерил,

Каждого щедро бедой наградил…

В спящей Флоренции Дант Алигьери

Кутался в плащ и коня торопил…

Ты оперлась на меня. Перед нами

Вспугнутой птицы сверкнуло крыло.

Дни эти стали сочтёнными днями

В древнем разбойном гнезде Сен-Мало.

Детство

Мать мне пела Лермонтова в детстве,

О Ерошке рассказал Толстой.

И сияло море по соседству

С нашим домом, лес шумел большой.

Чёрный сеттер, с верностью до гроба,

Неизменно следовал у ног.

В эти годы с ним мы были оба

В полной власти странствий и дорог.

И когда я взбрасывал на плечи

Маленькое лёгкое ружьё —

Нам обоим, радостно-беспечным,

Счастьем раскрывалось бытиё.

О суровый берег бились волны

Колыбелью жизни предо мной.

Океан вздымался, мощью полный,

Полной увлекаемый луной.

Мы сидели молча, в жизнь вникая,

Белокурый мальчик с чёрным псом.

А планета наша голубая

Кренилась в пространстве мировом.

Через отреченья и потери

Верность своему крепим сильней.

Так стихам и жизни буду верен

С самых первых до последних дней.

«Мы спасены от сна благополучья…»

Мы спасены от сна благополучья,

И острый парус бедственной ладьи

Царапает и разрывает тучи —

Спасенье или гибель впереди?

Но никогда с такой предельной силой

Во мне не трепетало чувство «мы».

Я знаю, это бедствия открыли

Сердца и теплотой прожгли умы.

«В простом кафе убогого селенья…»

Я любил речь простую и наивную, как на бумаге, так и в произношении.

Монтень.

В простом кафе убогого селенья,

Потягивая терпкое вино,

Мы долго говорили о Монтене.

Был жаркий день, и я смотрел в окно.

За ним на фоне горного ландшафта —

Курчавый виноград, луга, леса,

Извилистой дороги полоса —

По ней к Дордони мы поедем завтра.

Мишель Монтень здесь юношей безвестным

Ел козий сыр, вино густое пил

И перигорских девушек любил

В краю лесном, весёлом и прелестном.

Потом в Бордо советником на службе,

С улыбкою скептической — que sais je?

Он говорил о том, о сём, о дружбе…

Вслух размышлял, а не учил невежд.

Потом он много ездил по Европе,

Покачиваясь медленно в седле.

Вот так и мы с тобою жадно копим

Сокровища, скитаясь по земле.

А позже, мудрый муж в жабо, при шпаге —

Лысеющая сильно голова —

Любил, как в речи, так и на бумаге

Простые и наивные слова.

Остров Рэ [13]

Был остров Рэ пустынен и горяч.

Индиго много, много яркой охры.

Две девочки-подростка в красный мяч

Играли на песке тугом и мокром.

Отлив журчал, как тихий разговор,

И на песке разбрасывал ракушки.

А рядом — форт. Остались до сих пор

Немецкие заржавленные пушки.

По влажному упругому песку,

Солёным ветром, морем, солнцем полный,

Я шёл на дальний мыс, открытый волнам.

Простор и даль меня всегда влекут.

Ты долго взглядом пристальным следила

За силуэтом, тающим вдали.

Когда ж вернулся я — ты удивилась,

Как резкий ветер кожу опалил.

И ты, смеясь, сказала, что тебя

Обуревают грешные желанья.

У ног твоих в песок зарылся я

В бездумном и блаженном созерцанье!

ДУБРОВНИК

I. «На скалах белых и крутых…»

На скалах белых и крутых

Цветут мимозы и шиповник.

Пятнадцать башен боевых

На стенах стерегут Дубровник.

Отсюда даль лесных долин

Видна мне. Сумрак и прохлада.

Спускается с вечерним стадом

К долине рослый славянин.

А далматинские матросы

Свернули смоляной канат.

И медленно поплыл в закат

Корабль большой и остроносый.

И чайка на крыле скользит

В адриатические воды.

А в небе рвётся и летит

Густой и чёрный дым свободы.

II. «Синяя прорезь окна…»

Синяя прорезь окна —

Монастырь святого Франциска.

Смотрит на нас с полотна

Средневековый епископ.

В зарослях тёмных колонн

Чьи-то согбенные плечи.

У розоватых мадонн

Плавятся жаркие свечи.

Память камням отдана —

На полустёртых плитах

Гордые имена

Нобилей именитых.

Рядом идём по траве

Вдоль колоннады длинной.

В тёмно-зелёной листве

Зреющие апельсины.

И водоём из камней.

В синем эмалевом глянце

Тонут — полёт голубей