Синий дым - [5]

С такою же надеждою во взгляде…

И так же исчезают без следа.

Как грустно, что не существуют черти,

Как грустно, что не крестится рука.

Какая это мутная тоска,

Так унизительно искать бессмертья.

Вот если б мы уехали с тобой

Сейчас в Италию или в Египет,

Или шумели бы над головой

В Австралии гиганты эвкалипты,

Или волны ленивый, мерный всплёск

Мы слышали, и красных сосен пенье,

Или под стук ритмических колёс

Дремали бы в блаженнейшем томленье…

По улицам весёлых городов,

Мы, крепко взявшись за руки, как дети,

Бродили бы, без мыслей и без слов,

Бродили бы — всё позабыв на свете.

Как стало б на душе у нас светло.

От сердца бы всё горе отлегло.

Но в этой жизни счастье слишком редко.

Мы задохнёмся в нашей душной клетке.

1935.

«Предайся радости, а не печали…»

Предайся радости, а не печали

И сделай надпись на моём гробу:

«Благослови высокую судьбу,

Мы бедствия и странствия узнали».

— Всё это так. — С усилием сжимаешь

Бескровный рот. А я? — и след простыл!

И даже ты ведь так и не узнаешь,

Как я томился, бедствовал, любил.

1929.

«Всё выпито. Последняя, пустая…»

Всё выпито. Последняя, пустая

Бутылка убрана. Уже рассвет.

Летит обыкновенная, дневная,

Земная жизнь — навстречу и в ответ.

Выходим мы на улицу глухую.

(Чуть обозначен город по утрам).

Друзья мои, подумайте, какую,

Какую жизнь поднять хотелось нам!

Она ещё в рукопожатье каждом.

…Всплывает шар. Плывёт в тумане влажном.

Из чёрных труб густой клубится дым.

И грохот утренних телег по мостовым.

1931.

«Жизнью мужественной, настоящей…»

Жизнью мужественной, настоящей

Каждый каждому поможет жить.

В бедствиях, в паденьях предстоящих

Только б верному не изменить!

Вот мы расстаёмся утром рано.

День начнётся — всё пойдёт в разлад.

Сохраним же верность без изъяна

Человеческому слову: брат.

1933.

«От загара и от ветра бурый…»

От загара и от ветра бурый,

Над волнами ты имеешь власть.

Днём работаешь — толково, хмуро

Чинишь ты разорванную снасть.

Ну, и я, старик, тружусь до пота

Под немолчный и глухой прибой.

Ты смеёшься над моей работой

И качаешь белой головой.

О тебе я думаю: счастливец.

Ты в мой труд не веришь — блажь и ложь.

Думаешь: «бездельник и ленивец»,

Помогать тебе к сетям зовёшь.

А когда угаснет день несносный,

Труд дневной и мы доволочим,

Приходи на дальние утёсы —

Посидим, покурим, помолчим.

1933.

«Это было в сентябре, на хуторе…»

Это было в сентябре, на хуторе.

(Боже мой, какие были дни!)

Ты возилась с глиняною утварью,

Были мы на хуторе одни.

В тёплый полдень шли тропинкой узкою.

Огородами мы шли к пруду.

И стояла осень — южно-русская.

Это — в девятнадцатом году.

Были мы тогда ещё беспечные —

Даже улыбалась ты во сне.

Близкое, родное, человечное

В осени. Звериное — в весне.

И я помню, в странном просветлении

Обернулась и сказала ты:

«Господи! Как я люблю осенние

Грубые, деревенские цветы».

«Нам трудно жить с растерянным сознаньем…»

В.Мамченко[8]

Нам трудно жить с растерянным сознаньем.

Нам трудно жить без настоящих дел.

Быть может, одиночества удел

Судьбой дарован нам, как испытанье.

Мы изменить не в силах ничего.

И может быть, и изменять не нужно.

Не утешает ровно никого

И наша утешительная дружба.

И с каждым днём, и с каждым новым годом

Теряем тех, с кем было по пути.

А нашу вынужденную свободу

Всё безотрадней, всё трудней нести.

С отчаяньем, иронией, сомненьем,

Друг дорогой, почти не стоит жить.

Почти угадываем, в чём спасенье,

Но нет ни сил, ни мужества любить.

1935.

«Подозреваешь зависть. Нет, не это…»

Подозреваешь зависть. Нет, не это.

Пригодна зависть жалкому рабу.

Нет, низким чувством сердце не задето.

Не тем живёт. Освобожусь в гробу

От гнева и от отвращенья.

Ведь знали мы иное бытиё:

Предельной мерою самозабвенья

Мы мерили достоинство своё.

…И для того ль отбрасывал забрало

Средневековый рыцарь на коне,

Мой предок шпагу обнажал в огне,

Как дворянину честному пристало.

И для того ль казнилась беспощадно

Неудовлетворённая душа,

Чтоб лавочник расчётливый и жадный

Такую жизнь снижал до барыша…

1935.

«Что же делать? — в общем, это так…»

Что же делать? — в общем, это так.

Мы стареем. Жизнь проходит мимо.

Побеждает жизнь любой дурак,

А для нас, вдвоём, неодолима.

Это значит… значит, милый друг,

Что уже не за горами вечер.

Значит, кроме загрубелых рук,

В этой жизни хвастаться мне нечем.

Боже мой, зато какую грусть

Мы проносим, всё ей озаряя…

Может быть, — печалясь, — наизусть

Кто-нибудь её и повторяет.

1935.

«Меня ещё удерживает что-то…»

Меня ещё удерживает что-то,

Ещё мне лгут младенческие сны,

Ещё я с тайной грустью жду кого-то —

В судьбу мою вдруг упадёт с луны.

Такой (такая) ничего не спросит.

Всё примет, всё поймёт и всё простит.

Ещё грущу, когда звезда горит,

И тлением меня пронзает осень.

Но эти ежедневные потери!

И боль, и стыд ничем не утолю.

За то, что, в общем, ни во что не верю,

И никого, должно быть, не люблю.

1934.

«Я был плохим отцом, плохим супругом…» [9]

Я был плохим отцом, плохим супругом,

Плохим товарищем, плохим бойцом.

Обманывал испытанного друга,

Лгал за глаза и льстил в лицо.

И девушек доверчивых напрасной

Влюбленностью я мучил вновь и вновь.

Но вместо страсти сильной и прекрасной

Унылой похотью мутилась кровь.

Но, Боже мой, с какой последней жаждой

Хотел я верности и чистоты,

Предельной дружбы, братской теплоты,