Синий дым - [3]

Уже не резким и не громким,

Опять о «Розе и Кресте»,

О кораблях, о «Незнакомке»…

Земля невспаханных полей

Под брюхом лошади упругим…

Жестокой молодости други,

Невольники высоких дней.

1927.

V. «Тачанка катится. Ночлег уж недалёк…»

Н. Станюковичу

Тачанка катится. Ночлег уж недалёк.

Подводчик веселей кнутом захлопал.

Налево был недавно городок,

Дремал в пыли и звался Перекопом.

Направо море — свежей синью вздуто.

Изрытый, в ржавой проволоке, вал.

На стыке с морем огибаем круто

Глубокий ров. Взгляд на скелет упал —

Полузасыпанный, не нужный никому,

А жёлтый череп на дороге пыльной.

Попридержи-ка! Череп я возьму

В сентиментальное свидетельство о были.

Здесь карабин в затылок разрядили.

Присыпали землёй. Копать? Тут нужен лом!

Сойдёт и так! Толково закурили —

И некто смех взорвал забористым словцом.

И череп бережно я прячу в свой мешок.

И укоризненно копну волос колышет

Подводчик. За бугром сады и крыши.

Блаженный час! Ночлег уж недалёк.

1927.

VI. «О, романтические дали…»

Барону Анатолию Дистерло

О, романтические дали

Уже неповторимых дней.

Мы в восемнадцать лет седлали

Строптивых рыцарских коней.

Мой друг! И ты был легкомыслен.

По хуторам — сирень цвела.

Не убирали со стола

Лафит и кисловатый рислинг.

Уверенно гремели пушки

По Малороссии твоей.

И чернобровые хохлушки

Поили наших лошадей.

А то, забыв дневные беды

И вытянувшись на рядне,

Ведём, не помня о войне,

Ночные долгие беседы.

Теперь от этих трудных дней,

И от того, что после было,

От мёртвых и живых друзей

Освободиться мы не в силах.

И я коплю, как алчный рыцарь,

Богатство этих страшных лет.

А нашей юности стыдиться

У нас с тобой причины нет.

1927.

ПАМЯТИ ОТЦА

I. «Осёдланных коней подводят рядом…»

Осёдланных коней подводят рядом.

Осмотришь тщательно и быстро всё.

Коня огладишь — покосится взглядом.

В галоп! И к батареям конь несёт.

Ещё сентябрь ярок, и вдали

Вся в золоте осенняя долина,

И солнечные шапки георгина

На белых хуторах не отцвели.

Ещё плывёт дымок чужой шрапнели,

Ещё шумит густой российский лес,

И на твоей простреленной шинели

Простой эмалевый белеет крест.

1934.

II. «Медленно падали жёлтые листья дубов…»

Медленно падали жёлтые листья дубов.

Южная осень плыла синевою над нами.

Кони хлестали хвостами больших оводов

И головами мотали, стуча мундштуками.

Сзади тянулись орудья твоих батарей,

Жирною пылью солдатские лица серели…

Над непокорною, трудною жизнью твоей

Вечно подковы о камень дорожный звенели.

С маленьким циркулем, в огненном страшном аду,

С Цейсом у глаз и с «трёхверстной» зелёною картой…

Что ты припомнил на койке больничной в бреду:

Гул канонады, семью иль кадетскую парту?

Вот облетают каштаны последней весны.

С этой весною уходишь и ты без возврата.

Горе изгнанья и подвиг высокий солдата

Здесь на земле тебе были судьбою даны.

1934.

III. «И страшный стук земли о крышку гроба…»

И страшный стук земли о крышку гроба,

Рабочие, священник и друзья,

И то, что мы переживали оба…

Я знаю — этого забыть нельзя.

На что теперь тебе моя забота,

Мои цветы, отчаянье и стыд,

И этот взрослый — тайный — плач навзрыд,

Ночные ледяные капли пота.

Осенний запах вянущих цветов.

Всё кончено и всё непоправимо.

Так раскрывает смерть неумолимо

Последний смысл простых и страшных слов.

1934.

IV. «Так с тех пор до конца, до могилы…»

Моей матери

«Провожать тебя я выйду,

Ты махнёшь рукой…»

М.Лермонтов

Так с тех пор до конца, до могилы,

Этот воздух широких полей,

Этот брошенный дом. — Брат мой милый,

Оседлаем скорее коней!

И над вздыбленными городами,

И над горьким костром деревень

Только брезжил, вставая над нами,

Наш высокий, наш трудный день.

Жить иначе нет веры, нет силы.

Не щади себя, не жалей!

Это ты мою жизнь осветила

Колыбельною песней твоей.

Реял сумрак кровавый над нами,

Безнадежно клоня на ущерб.

Умирали за белое знамя.

Умирали за молот и серп.

Годы и камни

Илье Голенищеву-Кутузову[1]

Не знаю где, но это было, было…

И в те отягощённые года

Бежала варварская кровь по жилам,

Соборы строились и города.

И нет, не романтическая шпага,

Не рыцарей блистательный турнир, —

Но ясен образ мастера и мага,

Творящего ещё не бывший мир.

И он, неведомый и безымянный,

Упрямою и крепкою рукой

Преображает хаос первозданный

В геометрически послушный строй…

Ещё пожара потушить не могут,

Не всколыхнулась ночь, метёт метель,

А мы уже выходим на дорогу,

Упрямолобых мастеров артель.

1930.

«Весь этот хлам — осадок дней…»

Алексею Дуракову[2]

Весь этот хлам — осадок дней —

Дневник, стихи, листки альбома

Найдёт среди других вещей

Мой любознательный потомок.

Разобранные взяв бумаги,

Он скажет: «Дед мой, эмигрант…»

И собеседника стакан

Весёлою наполнит влагой.

О странствиях и о сраженьях

Речь поведётся за столом.

Расплещется воображенье,

Разгорячённое вином.

Кивком укажет на архив,

Подвинет пепельницу ближе,

И скажет: «Дед писал стихи

И прожил много лет в Париже…»

1928.

«О, времени внезапный лёт!..»

О, времени внезапный лёт!

Летит, летит за стрелкой медной,

А пастушок свирель берёт

К губам фарфоровым и бледным.

На полках крашеных, добротных,

На этажерке, на столе,

В тяжёлых, прочных переплётах, —

Свидетели давнишних лет.

И пожелтевшая бумага

Благоуханно шелестит.

Вот Нельсон — адмирал со шпагой,

Вот Бонапарт у пирамид.

Единственный во всей вселенной

Пейзаж неповторимых крыш,