Синий дым - [4]

И Александр Благословенный

Вступает в трепетный Париж.

А вот мой дед, майор уланский,

Со Скобелевым говорит,

А по дороге Самаркандской

Усталый ослик семенит.

И мёртвых нет. Одни живые.

Там, в бездне отшумевших дней,

Горят огни сторожевые

Несытой памяти моей.

1929.

«Я с детства странствиями окрылён…»

Я с детства странствиями окрылён,

И баловня неволи и свободы

Качали и ритмический вагон,

И палуба большого парохода.

В дни юности и трудной и суровой

Возил, под орудийный лязг и шум,

Истрёпанные книжки Гумилёва

На дне седельных перемётных сум.

И с прежнею неутолимой жаждой

Хочу я слушать, видеть, верить, жить,

И проклинаемую не однажды

Земную нашу теплоту любить.

Прохладный вечер. В синеве долины

Особенно напевны голоса.

И чёток хруст велосипедной шины.

На склонах Галлии шумят леса.

1929.

Встреча

Семнадцать сжигающих лет.

Вы сетуете: «Неужели».

…Над озером бледный рассвет,

Над озером тёмные ели.

Как почва у наших болот,

Так зыбкое счастье непрочно,

Так к осени клонится год,

И дни холодней и короче.

Редеет наш северный лес,

И за погибающим летом

Застенчивого кадета

Уносит сибирский экспресс…

1929.

Альпы [3]

«К утру Альпы», — учтиво сказал проводник,

И я видел, как ты засветилась.

И лишь солнечный луч к изголовью проник,

До конца ты окно опустила.

Электрический поезд несётся в горах.

И я помню, как ты мне сказала:

«Нумидийские всадники вязли в снегах,

Погибали слоны Ганнибала».

Целый день мы стояли с тобой у окна,

В безмятежном блаженном томленье.

Ты устала. Под вечер ты стала бледна,

У тебя заболели колени.

Нас застав у окна, распростёрся у ног

Синий незабываемый вечер.

Стало холодно. Вязаный тёплый платок

Я накинул на зябкие плечи.

1929.

Бовэ

Помнишь, как мы подходили

Ночью к собору с тобой.

За руки взявшись, бродили

По улице вековой.

Какие-то великаны

Начали строить его,

Страшный, нелепый и странный,

И не сделали ничего.

Хаос дрогнул. Своё виденье

Высекали и день, и ночь.

Но ни вера, ни напряженье

Его не смогли превозмочь…

Снова шуршали шины,

По холмам синели леса.

И дорога, как свиток длинный,

Бежала из-под колеса.

Ни за какое небо

Не отдадим мы с тобой

Корку простого хлеба

Нашей жизни земной.

Замок Ричарда Львиное Сердце

Мы взошли. Вот он, замок-титан.

Вся Нормандия с вышины

Обозрима. И вся залита

Синим светом полной луны.

Мы одни. Синева. Тишина…

Полноводная Сена внизу.

Волшебство этой яви иль сна

Я с собой навсегда увезу.

В год он выстроил замок такой,

Заслуживший названье Gaillard,a.

То-то радостью гордой и злой

Билось сердце Ричарда.

Над Нормандией тишина.

Над Нормандией светит луна.

Загорается матовым блеском

В Андели черепица крыш.

Эта ночь на скале отвесной —

Щедрый дар от древней страны.

А большая летучая мышь

Режет жёлтое поле луны.

1935.

«Hotel de Sens. Когда-то на исходе…» [4]

Hotel de Sens. Когда-то на исходе

Средневековья обитали здесь

Епископы. И ловкий гид приводит

Все данные. Советует прочесть

Таких-то авторов. А камень чёрен.

Дыхание больших веков хранит.

Уж распадался, не был так упорен,

Как некогда, дух зодчества в те дни.

В невероятных, в узких переулках

Зловоние, еврейский говор, мрак.

А в булочных, на пряниках и булках

Помёт мушиный или тмин и мак.

А я смотреть спокойно не могу

(Чьё сердце не волнуется в Париже?)

На это кладбище, на эту мглу,

По вечерам на этот полог рыжий.

И эти почерневшие гробы,

Что по ночам друг к другу жутко жмутся,

Вздымало разъярённо на дыбы

Святое пламя многих революций.

1929.

Версаль [5]

Трубит труба над лесом

В осенний ясный день,

И вот у ног принцессы

Затравленный олень.

Принцесса на картине,

А осень наяву.

И мы у тёмных пиний

Садимся на траву.

Сквозь редкий лес осенний

Белеет Трианон.

Теперь и наши тени —

Лишь выдуманный сон.

А здесь, у водоёма,

Частенько поутру

Играли жантильомы

В опасную игру:

Их по местам разводят —

Такой простой сюжет, —

А друг уже наводит

Испанский пистолет.

1930.

Отдых

Земное счастье. Лето. Тишина.

Медлительное облако над садом.

Чуть пламенеющая даль видна.

Ты рядом — больше ничего не надо.

Как будто не было обид и зла,

Все эти годы с радостью приемлю.

В густом овсе кричат перепела.

На что ещё мы променяем землю?

Я большего не жду и не ищу,

Хоть каждый миг всегда сулил разлуку…[6]

И матовую от загара руку

Роняешь ты в высокую траву.

1932.

«Сквозь шумы автомобилей…»

Сквозь шумы автомобилей,

Чириканье воробьёв.

Сквозь всё, что мы позабыли,

Мне вспомнилось имя твоё.

Где ты? — в Нью-Йорке, в Шанхае,

В Калифорнии или в Москве?

…Мы любили с тобою в мае

Ходить по свежей траве.

Почти ничего не осталось

От прошлого. Даже сны

Концом своим и началом

Уходят в годы войны.

И как в обречённости некой

У страшных снов мы в плену,

Потому что нельзя человеку

До конца позабыть войну.

А в то безмятежное лето

Мы жили в доме большом.

Стрелял я из пистолета

И ездил с тобой верхом.

1935.

«Свод потолка и холоден и крут…» [7]

Свод потолка и холоден и крут,

Холсты картин давным-давно поблёклых,

Но той же райской радостью цветут

Средневековые цветные стёкла.

Заснул Адам под деревом в саду.

Склонился змей и искушает Еву.

И вот уже Архангел, полный гнева,

На землю гонит, к бедам и труду.

А грешников поджаривают бесы.

Склонясь над яслями, мычат скоты…

И с башенной огромной высоты

Поплыл удар густой и полновесный.

Перекрестились женщина, солдат…

Века, века о том же — о пощаде.