Creatum est os ad edendum, creata sunt genitalia ad coeundum[86], вот высший, вечно новый и вечно старый принцип бессмертного гностицизма. И последующее тоже подкрепляет то, что мы уже знаем из шабаша: doctam esse tester nullo sanguinis vinculo prohiberi, quid et fiedeles coeant invicem: nee patrem cum filia, neque cum filio matrem, neque cum fratre sororem unquam rite misceri fuisse nefas[87].
Этот половой мистицизм, освящающий противоестественный блуд, не является чем-нибудь новым. Нового в нем только то, что было нового в первоначальном учении катаров; позитивный характер секты, вследствие чего она в тысячу раз более опасна, чем собственно сатанизм, потому что последний коренится в отрицании, отрицании, полном страха и нечистой совести.
Пол – вот основная ось всех этих явлений. Утолить вечно растущие требования пола, удовлетворить жажду мести, узнать сокровенные силы, которые могут дать половое счастье, вот причины, почему отдаются Сатане. Но нет в этом счастья. Пусть! Но в царстве ночи, в пропасти и боли находишь опьянение и безумие. Бросаешься в ад, но впадаешь в безумие, в неистовствах которого можно забыть, забыться. Сотри меня со скрижалей жизни, впиши меня в книгу смерти! Эта величественная формула – ключ ко всем этим сектам. День – это тяжелое, грозное бремя жизни, страшное мучение необходимости жить; ночь – безумие, опьянение, забытье. Для всех этих фактов нет моральной мерки, ее пусть применяет жирный буржуа, который возмещает свой кретинизм накопленными деньгами; эти факты должны быть постигнуты, постигнуты в их безутешной, мучительно-больной пропасти.
Отчаявшееся человечество имеет только один исход: опьяняться. И оно опьяняется. Опьяняется ядом, опьяняется грязью, и все это опьянение завершается экстазом пола так, что нервы рвутся, человек раздваивается, переносит ужаснейшие, жесточайшие пытки, но забывает, по меньшей мере, ужаснейшее, то, что превосходит грязь и отвращение его противных мазей, его жаб, его противных гостий, замешанных на отвратительных выделениях, – он забывает жизнь.
То, что он в восходящей линии предавался преступлению, то, что он убивал, не знал в своей мести границ и охотней предавал себя, чем допускал, чтобы его удержали от преступления, это было только его великим правом, правом того, кто велел записать себя в книгу смерти, – он отрицал ненавистную жизнь.
Что он преступал закон, перевертывал его, издевался над ним, грязнил и осквернял его; что он к правящему, будь то религия или гражданское учреждение, относился с глубочайшим презрением; что он охотнее соглашался умереть, чем покаяться в своих заблуждениях – это опять было его правом, правом отчаявшегося, который не находит выхода, покоя, часа без мук: он хоронил условия жизни. Было величие в крике ведьмы, которую палач соглашался освободить, если она отдастся ему: «Я, целовавшая зад Сатаны, отдамся тебе, исполнителю закона?!» А разве нет тут ничего положительного?
Катары пытались и пророк Кармеля пытался освятить безумие, нимфоманию и сатириазис.
Грустное и жалкое лицемерие! Сатана-Параклет в том смысле, в каком так можно назвать Дух – безумие; Сатана, творящий жизнь и снова ее разрушающий, творящий развитие и вновь его уничтожающий, Сатана не может быть спасителем.
Но он становится параклетом зла, он провозглашает великий закон топить грех в еще большем грехе, он учит забвению зла через отрицание, через экстаз инстинктов – опьянение.
Это единственный Сатана-Параклет: «Ennivrez-vous!»[88].
