Синагога и улица - [120]

На собрании совета общины первым выступил вожак гродненских халуцев, молодой человек с густой черной шевелюрой и с таким загорелым лицом, будто он загорал под жарким солнцем Эрец-Исроэл. Говорил он рыча, но при этом напевно, как будто руководил плясками халуцев.

— В Эрец-Исроэл, — сказал он, — парни и девушки живут в одних и тех же кибуцах. Только в Гродно еще царит мрачное средневековье, здесь правят настоящие мракобесы. Мы должны приучать молодое поколение к товарищескому сосуществованию и готовить его к алие[268].

Поэтому он, представитель халуцев в гродненской сионистской фракции, целиком и полностью поддерживает слияние двух сиротских приютов.

Пока кучерявый член совета общины говорил, бородатые члены правления смотрели на него, как на дьявола-разрушителя, брызжущего смертоносным ядом. Они, эти старые общинные функционеры, не могли разговаривать по-нынешнему, как мальчишки из разных партий, болтавшие о правом и левом крыле, о блоках, фронтах и захваченных позициях. Поэтому старики слушали с наполовину смущенными, наполовину издевательскими улыбками и думали о том времени, когда они строили эти самые детские дома, сами таскали набитые соломой матрасы для кроватей, сами выпрашивали у домохозяек рыбу и халы на субботу, платили меламедам, чтобы те учили мальчишек древнееврейскому языку и Торе, а потом устраивали этих мальчишек в ученики ремесленникам. А теперь приходят эти юные партийцы и требуют, чтобы сирот обоих полов держали вместе! Горе ушам, слышащим такое!

Меир-Михл Иоффе, староста Каменной синагоги и член совета общины, попросил слова. Он чувствовал себя уверенно, потому что в зале сидели члены правления синагоги и члены его партии, пришедшие послушать и поддержать его.

— Неудивительно, — воскликнул Меир-Михл Иоффе, — что гродненский раввин не понимает нужд общины, не понимает, что у нее не хватает денег на содержание двух сиротских домов. Гродненский раввин постоянно занят с раввинами со всей Польши и из-за границы. Поэтому он не знает и не хочет знать, что происходит в самом Гродно. Поэтому «Мизрахи» и все беспартийные евреи, которым важно единство, требуют, чтобы их раввином был назначен бывший раввин Грайпева реб Ури-Цви га-Коэн Кенигсберг, а реб Мойше-Мордехай Айзенштат пусть остается раввином гродненской «Агуды».

— Ваша фракция за слияние двух сиротских домов или против? Говорите по делу! — стали кричать ему со всех сторон.

— «Мизрахи» против слияния двух сиротских домов, но «Мизрахи» тем не менее требует, чтобы в Гродно были два городских раввина, — ответил Меир-Михл Йоффе.

— А если сиротские дома сольют, вы, пан Йоффе, не сможете играть ночи напролет в карты? — вскочил бундовец[269] с седыми пучками волос на голове, сутулой спиной и глубоко посаженными сверкающими от злости глазами. В его хрипловатом голосе слышалось львиное рычание: — На еврейской улице[270] бушует реакция! — И он принялся перечислять, загибая пальцы, деяния гродненских благодетелей ради сирот в прежние времена: каждый четверг двое сирот обязаны были ходить вместе с синагогальным служкой по мясным лавкам выпрашивать на субботу телячьи ножки и легкие. На похоронах богача-кровопивца сироты были обязаны быть одеты в темно-коричневые пальтишки с зеленой ленточкой на шапках, чтобы их не спутали с детьми из состоятельных семей. Если какой-нибудь мальчишка шалил или пропускал молитву, его били смертным боем. У мастеров-ремесленников мальчишки-ученики должны были выполнять самые грязные работы по дому и вкалывать по восемнадцать часов в сутки. Бундовец еще долго метал громы и молнии в богатых гродненских евреев, требующих двух отдельных раввинов и два отдельных сиротских дома. Наконец он подвел итог:

— Бунд — это единственная партия на еврейской улице в Гродно, которая обеспечивает бедняков дровами на зиму. От имени фракции Бунда я вношу проект резолюции из двух пунктов. Во-первых, уволить всех гродненских служителей культа с их оплачиваемых должностей. Пусть идут работать, дармоеды! Во-вторых, слить оба детских дома и давать в них светское образование на идише в бундовском социалистическом духе[271].

Состоятельные евреи не могли больше это выносить, они вскочили со своих мест с криками:

— Прольется кровь, если сиротские дома будут слиты!

Один из членов правления общины в польской хасидской фуражке, подрубленном лапсердаке и с серебряной цепочкой на жилете замахнулся на бундовца своей толстой палкой:

— Наглец! Тебе назло сироты будут носить арбеканфесы, а не красные галстуки!

Бундовец рассмеялся ему в лицо. Он не боялся казачьих нагаек и царской каторги. Так неужели он испугается какого-то хасида? Еще горячее и яростнее ссорились между собой религиозные. Сторонники «Агуды» кричали, что это сторонники «Мизрахи» довели дело до такого осквернения имени Божьего. Если можно выступать против гродненского раввина, главы совета мудрецов Торы, то можно и идолопоклонством заниматься. Сторонники «Мизрахи» кричали в ответ, что как бы велик ни был гродненский раввин в изучении Торы, у него нет монополии на Тору. Тора принадлежит всем евреям. Собрание было прервано посредине, но собравшиеся продолжали препираться на улице. Было темно. Снег хлестал по разгоряченным лицам. Ветер задувал в распахнутые рты. Конфликтующие стороны продолжали и на улице орать друг на друга, но постепенно спутанные клубки их теней поредели: евреи исчезали в своих переулках и, сгибаясь, ныряли в низенькие двери своих домишек. Только метель продолжала кружиться и выть на темных улицах.