Синагога и улица - [121]

14

Конфликт, перекинувшийся из Городской синагоги на совет общины, как снежный ком покатился по прочим гродненским синагогам. Люди спорили дома и даже в лавках и магазинах.

Вот один торговец скобяным товаром сидит без выручки и чувствует, что все тело у него покрывается ржавчиной от его товара — листов жести, ящиков с гвоздями, связок ключей, замков, дверных задвижек. Он втягивает голову в воротник овчинного полушубка и выскакивает через снежную вьюгу к торговцу мануфактурой Эзре Эйдельману с соседней улицы. У того тоже сейчас нет покупателей, никто не приходит в такую погоду покупать материал на костюм. Он стоит с лавочниками из соседних лавок, препирающимися между собой о должности гродненского раввина. Хотя Эзра Эйдельман приходится зятем грайпевскому раввину, его не волнует или он делает вид, что его не волнует, что говорят о его тесте. Соседи разговаривают спокойно, притчами и полунамеками. Один говорит:

— Наш раввин — как вывеска для всего мира, к нему приезжают отовсюду, но Гродно от него ничего не получает.

Второй отвечает, что сравнивать кого-то с гродненским раввином — все равно что сравнивать кучу тлеющих углей с луной. На это первый возражает:

— Наш городской раввин похож на женушку с кукольным личиком. Приятно с ней появиться на людях, но по дому она ничего толком делать не умеет.

Тут вмешивается торговец скобяным товаром:

— А что вы делаете, если Бог вам помог и одарил женушкой-неумехой, к тому же страшной, как обезьяна?

Эзра Эйдельман рассмеялся, чтобы показать: он ничуть не переживает по поводу того, что говорят о его тесте, и он понимает, что речь идет не о его жене. Но когда он возвращается домой на обед, Серл стоит посреди комнаты, двойняшки держатся за ее фартук, а грудного младенца она держит на руках и встречает мужа криком:

— Я не хочу, чтобы моя мать стала гродненской раввиншей! Слышишь? Не хочу!

Мужу всегда было приятно видеть, что чем больше его жена ссорится со своей матерью, тем с большей радостью слушается его. Но на этот раз Серл не приготовила ему обеда, да и разговоры о раввинах ему уже надоели хуже пареной репы. Низко заросший волосами лоб Эзры начал морщиться. Он словно опасался, как бы против собственной воли не поднять руки на женщину с грудным младенцем на руках. Эзра засунул свои тяжелые короткие руки в карманы и проворчал:

— Послушай, Серл, я тебе уже столько раз говорил, что чем больше ты ссоришься со своей матерью, тем больше показываешь, как вы похожи. И я ненавижу злобных баб. Какое тебе дело до того, что твоя мать станет гродненской раввиншей?

Когда ей было надо, дочь, точно так же, как и ее мать, умела и промолчать. С ребенком на руках Серл бросилась на кухню готовить мужу обед, а близнецов оставила возиться на полу у его ног. Эзра уселся в глубокое кресло почитать газету и вздохнул: сосед-лавочник своей притчей про хозяйку-неумеху попал в самую точку.

Серл едва дождалась, пока муж поест и вернется в лавку. После этого она оставила немытую посуду на столе, позвала высокую тощую соседскую девушку, чтобы та посидела с детьми, а сама поспешно накинула на плечи широкое пальто, сунула ноги в боты, не застегнув их, надела берет на растрепанные волосы и поспешно направилась в обувной магазин своих братьев.

Вьюга, бушевавшая на улице, снова загнала в магазин много покупателей, требовавших калоши, полусапожки, теплые боты, спортивные туфли. Приказчики едва справлялись с таким потоком, но братья Кенигсберг на этот раз не вышли из-за прилавка. Каждый раз, когда открывалась дверь и входил какой-нибудь мужчина, Янкл-Довид и Гедалья сначала вздрагивали, а потом благодарили Бога за то, что вошедший не оказался кем-либо из их друзей, приближенных к гродненскому раввину. Сыны Торы находили братьев утром перед молитвой, днем — в магазине, ночью — дома, и все с одной и той же претензией: как они допускают, чтобы их отец втягивался в конфликт с гаоном реб Мойше-Мордехаем Айзенштатом? Ведь братья Кенигсберг бывшие ешиботники, они же понимают то, чего не понимают люди с улицы: что спорщики не думают о чести Торы и что, унижая одного мудреца Торы, они унижают всех. Так почему же братья не поговорят со своим отцом? Янкл-Довид и Гедалья знали, что разговаривать надо с матерью. Поэтому они стояли в своем магазине, заранее подавленные еще только предстоящим им тяжелым разговором с нею. Тут снова распахнулась дверь магазина, и внутрь вместе со снежной вьюгой ворвалась их сестра, уже открывшая рот, чтобы закричать. Однако вид множества покупателей заставил ее сдержаться. Через мгновение она уже стояла рядом с братьями за прилавком.

— Отец неудачно женился… Что вы на меня пялите глаза? Разве вы не знаете, почему мать подталкивает отца к тому, чтобы он стал гродненским раввином? Она хочет отомстить гродненскому раввину за то, что он когда-то был ее женихом и отменил их помолвку.

Серл всегда наговаривала мужу на своих братьев, что они бараны, а не люди, что у них расплывшиеся физиономии, что они раскрашенные деревяшки. Мать командует ими, а они ей позволяют. Она не ожидала вдруг увидеть перед собой два таких распаленных лица: теперь оба брата прямо дрожали от гнева и оглядывались, не слышит ли ее кто.