Синагога и улица - [119]

.

А третий голос воскликнул:

— Неслыханно, чтобы знаток Торы выступал против совета мудрецов Торы!

Крики доносились из кружка молодежи, пришедшей с изначальным намерением помешать проповеди раввина Кенигсберга. Поскольку сторонники «Мизрахи» выставили его в качестве своего проповедника в Городской синагоге через неделю после того, как там выступал иностранный раввин из числа «мирных и верных людей в Израиле»[264], сторонники «Агуды» сочли это объявлением войны. Но и сторонники «Мизрахи» не стали молчать:

— Подстрекатели! Разжигатели конфликтов! — загремел голос Меира-Михла Йоффе.

— На них надо наложить херем![265] — крикнул совсем еще молодым голосом реб Довид Ганз, голова которого уже подрагивала от старости.

— Этих сторонников «Агуды» подослал их вожак, городской раввин, этот еврейский римский папа! — орал Мойше Мошкович.

Услыхав такие речи, направленные против реб Мойше-Мордехая га-Леви Айзенштата, его приближенные набросились на низенького Мойше Мошковича с кулаками:

— Злодей и раскольник! Иеравам бен Неват![266] Против кого это ты так выступаешь? Против учителя всех сынов Изгнания? Топчите его! Раздавите его, как червя, пусть сейчас и суббота!

Обе спорящие стороны рвались в драку, но не могли протолкнуться друг к другу через плотную толпу, похожую на широкую бурную реку.

Не связанные ни с одной из противоборствующих партий евреи поначалу с любопытством смотрели на спорщиков. Но понемногу слушатели начали злиться на тех, кто помешал проповеди. Евреям стало жалко грайпевского раввина. Он стоял рядом с орн-койдешем, онемев, с пожелтевшим лицом и растрепанной безжизненной белой бородой. Из сочувствия к нему евреи ощутили гнев по отношению к этим пухлощеким молодым фанатикам, живущим на содержании тестей. Состоятельные обыватели, стоявшие по обе стороны от орн-койдеша около восточной стены, пожилые евреи с шелковистыми бородами и в жестких шляпах, с обидой ворчали, что не позволяют себе высказываться по поводу гостей. Рыночные торговцы и перекупщики, сидевшие с лицами, похожими на камень на морозе, на средних скамьях в зимних шапках и полушубках, ворчали еще громче, что ссор и скандалов у них предостаточно на неделе, а в субботу они хотят немного отдохнуть и спокойно послушать проповедника. На задних скамьях и у западной стены ремесленники с ссутуленными спинами и искривленными от тяжелого труда пальцами орали уже во весь голос:

— Вот чему вас учат в ешивах? Так-то вы проявляете уважение к пожилому раввину? Пусть у вас будет такой год, как вы богобоязненны!

Больше всех прочих сторонников «Агуды» шумел один молодой человек в шапке, щегольски сдвинутой набок, в коричневых перчатках и с белым галстуком под черным меховым воротником, как будто он все еще был женихом в первые семь дней после свадьбы. За его толстыми сочными губами скрывался рот, полный острых зубов, и чем больше он кипятился, тем яснее становилось, что его глаза, взгляд которых был также остер, как и его зубы, на самом деле так и брызжут смехом. Все тут же возненавидели его. Со всех сторон раздавались крики:

— Вы только посмотрите на этого святошу в перчаточках на меху! Вытащите его из синагоги за волосы! Вытащите его из синагоги за ухо!

Евреи начали пихать его в бока, подталкивая к выходу. Другие молодые люди из компании сторонников «Агуды» сами начали прокладывать себе локтями дорогу к двери. Уже стоя на ступеньках у выхода, они все повернулись к евреям, оставшимся в Городской синагоге, и хором крикнули:

— Гродно — это отверженный город![267]

Часть евреев не расслышали, другие не поняли, но те обыватели, которые расслышали и поняли этот выкрик, пожимали плечами и причмокивали губами:

— Вот это выходка! Сказать про целый город евреев, что это отверженный город!

Толпа повернулась к проповеднику, стоявшему в полуобморочном состоянии рядом с орн-койдешем, и стала подбадривать его:

— Говорите дальше, ребе, говорите, мы вас слушаем. Вы наш городской проповедник.

Реб Ури-Цви едва сдерживался, чтобы не расплакаться на глазах у слушателей. Ведь он не сказал ни единого слова против Торы и против мудрецов Талмуда и даже не помышлял об этом. Чем же он заслужил, чтобы его прилюдно позорили и называли саддукеем? Реб Ури-Цви хотел было прервать проповедь, но тут же вспомнил, что его Переле не простит ему этого и на этот раз будет права. Кто знает, не были ли эти дикие фанатики подосланы даянами? И может быть, с ведома городского раввина? Коли так, ему нельзя уступать. Он должен доказать, что он тоже раввин. Проповедник собрался с силами и продолжил проповедь, но язык у него заплетался, да и люди все равно его не слушали. Евреи разговаривали между собой, кипятились и ругали святош: неделю назад городской раввин и весь раввинский суд пришли послушать иностранного раввина, а вот грайпевского раввина они послушать не пришли, потому что он им как кость в горле.

Конфликт распространился и на совет городской общины. Он буквально взорвался во время собрания, когда речь шла о совсем постороннем деле.

Долгое время в совете шел спор по поводу двух сиротских приютов: для мальчиков и для девочек. Часть членов совета высказывались за то, чтобы держать сирот обоих полов вместе. Но религиозные члены совета не желали об этом слышать, а городской раввин вместе с раввинским судом угрожали, что они вынесут строжайший запрет такого объединения.