Силой и властью - [31]

Хотя, если по правде, то Адалан и в самом деле перепугался.

Раньше он всех боялся.

Когда Рахун только принес его в дом, Адалан долго болел. Из тех дней только и помнилось, что живое тепло Ягодки. Маленький хаа-сар держал слово, ни на миг не уходил. А еще женский голос, мягкий, ласковый, с чуть заметной печальной хрипотцой, будто от долгих слез, да руки — тонкие и легкие, как бабочки. Из этих рук он получал только хорошее: холодную повязку на пылающий лоб, ароматный отвар против боли или теплое свежее молоко. Адалан тогда сразу понял — такие руки могут быть только у мамы. Мама Хафиса была худенькая, большеглазая, похожая на странную девочку, вроде старших воспитанниц школы почтенного Нарайна Орса. Только живот у нее был огромный, из-за этого она не могла спать на полатях вместе с мальчиками. Чтобы быть с мамой, Адалан, едва стоящий на ногах, сползал с постелью на пол, прижимался к ее боку, тянул себе под щеку ее руку, и только тогда засыпал. А потом приходил Ягодка и устраивался рядом, обнимая всех сразу.

В те времена страх жил внутри, он походил на длинного холодного червяка, который ворочался каждый раз, стоило подумать, что все вокруг не взаправду, а только кажется: вот сейчас он откроет глаза — и снова увидит школьную спальню, пыльный дворик или темный мокрый подвал деда Бо. Но мало-помалу червяк-страх таял, уменьшался, просыпался все реже и все меньше тревожил, а потом и вовсе пропал. Только Адалан знал — всегда знал неведомо откуда — что это обман, такая червячья хитрость: страх не исчез совсем, просто затаился и маленькой гусеничкой продолжает жить где-то внутри.

Сам хааши Рахун бывал дома не так часто: у магистра ордена Согласия, да тем более, члена Узкого Совета, всегда находились неотложные дела. Вот и в тот раз он проводил домой мальчиков, а сам через пару дней улетел. Вернулся уже по снегу, свалился с неба прямо у порога. Адалан как раз окреп настолько, чтобы выходить на прогулку. Тут-то он и увидел впервые, каковы на вид даахи-звери. Чудовище, раза в полтора крупнее самого огромного силача, какого только можно себе представить, с кожистыми крыльями и пастью, полной зубов, смотрело на него темно-серыми разумными глазами и улыбалось. Рахуна называли Волком, но на волка он был похож столько же, сколько и на большого кота, с пышной белой шерстью и мягкими лапами, прячущими хищные когти. Только ни у волков, ни у кошек не бывает крыльев, острых витых рогов и таких длинных хвостов с твердым шипом на конце!

Рахун сразу перекинулся, винился потом и обещал больше не пугать. Но все равно Адалан несколько дней боялся поднять глаза, боялся говорить с ним и вообще держался как можно дальше. Он и на Ягодку стал поглядывать с опаской, не говоря уже о других даахи селения. Только мама Хафиса по-прежнему не казалась страшной: никак не верилось, что и у нее внутри живет такое чудовище. И лишь когда новорожденная Снежинка — комок белоснежного пуха с тонкими розовыми крылышками и мутными фиалковыми глазками — прямо на коленях Адалана превратилась в самого обыкновенного младенчика, сунула в рот большой палец ноги и счастливо зачмокала, он наконец смог принять двойственную сущность своей новой семьи как должное.

Но никто в Гнездах, ни один самый большой или самый сильный хаа-сар племени, даже старик Ирбис, отец Рагмута, нынешнего вождя, не пугал его так, как испугал этот незнакомец всего-то одним взглядом. Глянул — и все до дна, до самых тайных воспоминаний, страшных и стыдных, вывернул и вызнал. А ненависть, а злоба в его глазах? Нет, не может быть, чтобы все это просто показалось…

Ягодка усмехнулся.

— Т'хаа-сар Фасхил очень сильный, — сказал он, — сильнее всех в Гнездах. Потому что убивал. Никто из наших не отнимал человеческих жизней. Даже из хранителей ордена мало кто познал смерть от своей руки. А Фасхил был на войне, убивал много раз. Бояться его не стыдно, Лаан-ши. Я тоже побаиваюсь.

— А что ему тут понадобилось? Зачем он к нам-то пришел?

— Не знаю. Он с мамой приходил, и ушли они вместе. Мама тебя в обиду не даст, но все равно мне это не нравится. Вот бы догнать, затаиться где-нибудь и все-все вызнать. Только в звериной шкуре меня вмиг поймают, а в человечьей я сам не услышу ничего… Скорей бы отец вернулся, он-то сразу разберется.

Адалан слушал брата, но чувствовал, что и сам уже все понял: т'хаа-сар Фасхил приходил за ним. Не нравилось ему, что человеческий мальчишка поселился в Гнездах, вот он и пришел, чтобы все своими глазами увидеть. Сегодня тиронский хранитель Адалана испытывал, и, кажется, испытание он прошел. Но это не конец — только начало.

Рахун вернулся на третий день. Мальчикам хотелось сразу же пристать с расспросами, но отец с матерью вдруг куда-то пропали и появились снова только поздним вечером — выбрать время для разговора не вышло. А на утро отец поднял их с рассветом:

— Просыпайтесь! Семье нужны запасы на зиму, значит, мужчинам пора на охоту.

На охоту! По-настоящему, как взрослые! Мальчишки так обрадовались, так загордились, что разом забыли и жуткого гостя, и все свои опасения.

Вышли с рассветом налегке — только котелок с кружками-ложками, луки, стрелы да по паре ножей на поясе — и за первый день одолели два перевала. Пешком! Что было понятно для человека, но для даахи казалось самой настоящей глупостью: один Ягодка еще до обеда, наверное, мог сюда слетать и домой вернуться. Всю дорогу у Адалана на языке крутилось спросить, зачем это нужно? Уж не для пропитания семейства точно. Неужели только ради того, чтобы его, бескрылого, сводить в чащу, показать лесную жизнь и позволить подстрелить пару куропаток? Но в пути разговаривать не очень-то выходило — надо было беречь дыхание, а как под вечер разбили лагерь, он свалился на лапник и сразу же уснул. Не то, что про сомнения свои, даже про ужин не вспомнил.