Сильнее смерти - [62]

Борьба во имя человека была и остается принципом нашей идеологии. В данное время, когда фашистские варвары развязали массовые убийства людей, главный лозунг нашей революционной программы — это борьба за народ. Мы должны сделать все, чтобы вырвать страну из рук смерти и возвратить ей честь и достоинство.

Проле стало ясно, что сейчас в соответствии с изложенной на конференции линией он должен пойти к Дреновичу и добиваться, чтобы тот уразумел своей дубовой башкой истину, понятную любому существу на земле. Он должен сидеть рядом, разговаривать, смотреть в глаза человеку, которого презирает. Кроме того, сначала придется скрестить копья с Шолаей и убедить его, чтобы и он включился в переговоры. Короче говоря, вся эта работа не сулит никакой душевной радости и выполнять ее придется скрепя сердце.

Сознавая правильность линии партии в целом, он тем не менее в душе считал, что переговоры с Дреновичем и Тимотием ничего не дадут и окажутся пустой затеей. «Не смею себе признаться, но чувствую, что это так», — мысленно говорил Проле.

Когда оратор сошел с трибуны, Проле придвинулся к Бешняку и сказал не таясь:

— Запомни мое слово, ничего мы не добьемся переговорами от этой банды.

— Я сомневаюсь, чтобы ты достиг хоть какого-нибудь успеха, если пойдешь на это дело с таким предубеждением, — предупредил Бешняк.

Конференция вскоре закончилась, и Проле поспешил на улицу. Около двери его догнал Бешняк.

— Я тоже не верю четникам, — примирительно сказал он, беря Проле под руку, — но сделаю все так, как сказали. Так надо. Тебе, конечно, будет труднее, чем мне: у тебя Шолая. Но и ты справишься. Только не поддавайся своим личным чувствам. А если переговоры окажутся безрезультатными — не наша вина. В конце концов нам было сказано: попытаться.

Проле вздохнул полной грудью свежий вечерний воздух, посмотрел на солнце, быстро катившееся к закату.

— Кажется, я знаю, что надо делать, — сказал он. В голосе у него послышались уверенные нотки. — Ночевать я здесь не останусь, поеду немедленно.

Ему казалось, что Шолая и слушать не захочет ни о каких переговорах, и он ломал голову над тем, чтобы найти для того самые убедительные доводы в пользу переговоров. Одновременно он убеждал и себя самого.

Шолая вышел ему навстречу, крепко пожал руку и спросил:

— Ну что решили наверху?

Проле торопливо повел коня к коновязи и на ходу ответил:

— Попробуем миром договориться с Дреновичем, а если не получится, тогда так и доложим руководству, а сами поступим как знаем.

— Что?! — Шолая из всех его слов уловил лишь одно — «договориться» и быстро зашагал за Проле.

— Будем вести с ними переговоры, а если они откажутся, тогда будем считать их врагами, — повторил Проле. Привязывая коня к молодому дубу, он напряженно ожидал, что скажет Шолая.

— Это что же, с Дреновичем вступать в переговоры? — спросил Шолая гневно.

— С ним.

— И с Тимотием?

— Конечно.

— И с тем сукиным сыном, что стреляет глазами, словно проститутка?

— Выходит, и с ним.

— И чтобы я сел с ними за один стол?

Вопросы звучали резко, словно выстрелы из пистолета.

— Коль потребуется, сядешь, — как можно спокойнее сказал Проле.

Шолая будто огрели хлыстом.

— Садись сам, а я не буду! — крикнул он. — Иди к ним, а я их в засаде подожду! Чтобы я к этой сволочи на поклон пошел? Никогда! С ними надо плетью разговаривать, а не словами. Какой позор! — Шолая повернулся и зашагал к шалашу, где у него хранились седло, оружие и боеприпасы.

Слушая, как Шолая ругается на ходу, Проле вымученно улыбнулся.

— Да, начало что надо, — сказал он тихо и начал расседлывать коня.

И через два дня после этого разговора Шолая все еще не успокоился. Крупными шагами ходил он по лагерной дорожке, сжимая в руке плетку и обрушивая свой гнев на головы плевичан.

— Режь! — кричал он Йованчичу, который, сжимая в руке острый нож, стоял рядом с Округлицей и Ракитой, державшими барана-трехлетка.

На земле уже лежало восемь зарезанных баранов; головы животных были запрокинуты, на шее виднелись широкие раны, остекленевшие глаза были устремлены в небо.

Проле был здесь же. Он осторожно спросил Шолаю:

— Не понимаю, для чего нам столько мяса на дорогу. Его и за месяц не съесть.

— А на два мало, — ответил Шолая и, повернувшись к бойцам, снова крикнул:

— Режьте, чего ждете!

— Не пойму, что ты имеешь в виду? Какие два месяца?

— Ты же хочешь ехать на переговоры или раздумал?

— Хочу. А при чем здесь бараны?

— А чтобы не голодать, пока будут вестись эти бесполезные переговоры.

— Сколько же, по-твоему, они продлятся?

— Дай бог, если бы к концу войны кончились.

Понимая, что Шолая издевается, Проле, опасаясь испортить дело, притворялся, будто не замечает издевки.

— Думаю, ты не прав. При создавшейся обстановке они должны будут очень скоро согласиться с нашими предложениями, — ответил он.

Шолая сердито посмотрел на него.

— Неужели и правда ты веришь Дреновичу и всей его банде, которая уже трижды нас обманывала. Или тебе память отшибло?

— Это другое дело, — попытался возразить Проле.

— Как это другое? — взорвался Шолая. — Они — изменники, и все. С порядочным человеком достаточно одного перекура, чтобы договориться, а с подлецом за год к согласию не придешь. Только время дорогое зря терять. Жаль, что не позволяют мне рассчитаться с этой сволочью. — Шолая зло сверкнул глазами и растоптал носком сапога брошенный на землю окурок.