Сильнее смерти - [5]

Колешко щелкнул босыми пятками и гаркнул:

— Малость тесновато обмундирование, не застегивается, господин капрал. И сапоги не на нашу ногу пошиты. Так что босы и расстегнуты не по своей вине.

— Не лезут ему на ногу… — начал было Шишко, но капрал не дал ему продолжать.

— А ты заткнись! Не лезь, когда не спрашивают! Наряд получишь! — прокричал капрал и снова повернулся к Колешко. — Как же ты, осел неповоротливый, можешь говорить, что казенная обувь не для солдат сшита? Для какой же скотины ее, по-твоему, изготовили? Выходит, правительство его королевского величества и верховное командование не знают, что делают? Значит ты хаешь порядки, установленные королевской короной, так что ли? Я расцениваю твое заявление как направленное против правительства и государственного строя. Молчать!

И капрал погнал Колешко вон из казармы, не дав ему сказать ни слова в свое оправдание. С потемневшими от негодования лицами плевичане молча постояли несколько минут, а затем разошлись.

Мрачный и притихший стоял Шолая у своей койки. Рядом с ним Проле задумчиво расстегивал пряжку ремня. После долгого молчания Шолая повернулся к Проле и насмешливо смерил его взглядом.

— Ты даже у этого капрала не смог бы винтовку отобрать, — сухо бросил он.

— Не понимаю, о чем ты? — удивился Проле.

— Не понимаешь? Почему ты не вмешался? Испугался! То-то. Все вы такие. Когда надо вперед, вы в кусты.

Проле недоуменно посмотрел на Симелу, хотел было поговорить с ним, но, видя, что тот не расположен продолжать разговор, отказался от своего намерения. «Чудак человек, — подумал он, — подай ему сразу все или ничего». В это время раздался сигнал трубы, возвещавший ужин, и Проле поспешил на улицу.

За ужином плевичане сидели молча. Колешко еще не вернулся. Шолая сосредоточенно ел из котелка капусту и изредка бросал взгляд на Проле. Когда их взгляды встречались, Проле отводил глаза, а Шолая подолгу смотрел на него, не переставая энергично работать ложкой.

Уже ночью, когда все улеглись, закутавшись в солдатские одеяла, Шолая повернулся в своей постели. Поднял голову и внимательно обвел взглядом казарму. Видя, что дежурного нет, быстро встал и подошел к соседней койке. Проле вздрогнул и открыл глаза. Увидев Шолаю, успокоился и вопросительно посмотрел на него.

— Я на минутку, — сказал Шолая.

— Что тебе?

— Объясни мне, Проле, что сегодня вечером ты говорил Шишко. Ну, об оружии и убийстве.

У Проле от удивления глаза на лоб полезли. Он смотрел на белевшее в полумраке напряженное лицо Шолаи, его глубоко запавшие, мерцавшие лихорадочным блеском глаза и не сразу понял, о чем идет речь. После минутного замешательства он собрался с мыслями и спокойно сказал:

— Я говорил о том, что солдаты идут убивать по приказу и что, если они не подчинятся, убивать будет некому. А если им помешают те, кто отдает приказы, надо стукнуть их по башке, и все будет в порядке.

— Ты считаешь, что так нужно делать?

— Конечно.

— Врешь ты, — хрипло проговорил Шолая. — Все это твои выдумки. Людей не переделаешь, невозможно это.

Ошеломленный Проле несколько мгновений лежал не шевелясь. Он никак не мог понять, что вызвало у Шолаи такое ожесточение, и попытался его успокоить.

— Иди спать, сейчас не время говорить об этом. Завтра потолкуем.

Шолая с презрением посмотрел на него и грубо ответил:

— Я-то пойду, но тебе скажу, что ты враль. И я ни о чем больше тебя не спрошу, потому что ты все врешь. — Он вернулся на свою койку и с головой укрылся одеялом.

Утром полк получил приказ на передислокацию, вечером того же дня погрузился и отбыл по железной дороге в столицу. У Проле так и не выдалось свободной минуты, чтобы закончить разговор с Шолаей.

IV

С Яньской Косы тропы сбегают вниз, в котловину, по которой текут Янь и Плива. Вырываясь бурными пенистыми потоками из плена отвесных скал, они разливаются в широкий свинцово-серый поток и уже спокойно несут свои воды мимо приземистых водяных мельниц, пешеходных тропинок, вдоль узкого шоссе, через села и деревеньки. Плива течет вдоль заросших ивняком берегов, встречает на своем пути шоссе, пробитое в горах на Яйце, поглядывает на обнаженные ею красные пласты земли и сланца, посмеивается над невысокими, точно кротовыми, холмиками, с которых в нее смотрятся деревенские хаты. Летом на ее берега приходят босоногие плевичанки стирать полотняное белье, заходят на мелководье и громко хохочут, прислушиваясь, как их голоса звонко несутся над рекой.

Стоит перейти мост, и по тропинкам, вдоль которых летом бурно растет крапива и папоротник, сразу попадаешь в Плеву. В начале деревни стоит несколько домишек, в которых живут мусульмане, слева виднеется домишко Шишко Козодеры, справа — крыша домика известного на всю округу деда Перушко, а выше по холму лепятся домишки Стояна Округлицы, Остои Козины, одноглазого Бубало и других крестьян. Еще несколько крыш — и вот уже край деревни. Несколько в стороне от соседей стоит дом Симелы Шолаи.

С того дня, как, проводив мужей в армию, плевичанки вернулись домой, жизнь в деревне полностью изменилась. Прекратились обычные для этого времени года работы, не слышно было людского говора, в деревне стояла гробовая тишина. Только дед Перушко ходил по деревенской улице и вздыхал: