Сильнее смерти - [6]

— Эх, злая доля! Видно, приходит смертный час. В деревне совсем мужиков не осталось. Даже петухи перестали петь. Ох-хо-хо, хоть бы из баб кто вышел во двор. Умерли они, что ли? — Перушко останавливался, прислушивался, всматривался бесцветными старческими глазами в окна и двери домов и, пощипывая редкую бороденку, нерешительно топтался на одном месте.

А женщины, задвинув засовы на дверях, сидели по домам и молчали. Только Йокан, сложив ладони рупором, кричал деду со своего холма:

— Эй, дед, слышишь меня? Эге-ее-е!

Перушко направлялся к парню.

— Что слышно о войне? — кричал Йокан. — Немцы еще не напали? Иди, дед, сюда, потолкуем!

— Ах ты негодник! — ругался Перушко. — Чтоб тебе сдохнуть!

Гора была высокая, а он стар и немощен, и, погрозив Йокану пальцем, дед поворачивал к своему дому.

От берега реки шел одноглазый, с длинной рыжей, клочковатой бородой, босоногий Бубало и преградил деду путь. Как всегда, он шумно дышал, взгляд у него был рассеянный, и казалось, что Бубало упорно ищет что-то в своей памяти и никак не может найти. Будто потерял давным-давно что-то и никак не вспомнит, где, когда и что потерял.

— Чудны́е дела творятся, — начал он, медленно выговаривая слова, — лиса плетень разобрала, а куры все целы. Петух со вчерашнего вечера не поет. Утром бабка Стамена около коровы нашла гусиную лапу, а гусей в деревне нет. Непонятно. Колдовство, не иначе.

Дед Перушко отступил на шаг и оперся на палку. Встреча была ему неприятна. Он всегда опасался встречаться с Бубало один на один на узкой тропке. Но бежать сейчас было некуда. Перушко почесал в бороде, вспомнил, что Бубало — церковный сторож.

— Как дела в церкви? — поинтересовался он.

Бубало уставился своим единственным глазом на пальцы деда, сжимавшие палку, и, тронув ладонью бороду, медленно произнес:

— Плохо. Вечером поправил икону архангела, а утром смотрю, она снова косо висит. Раньше такого не случалось. Поп говорит — знамение. Непонятно. Чудны́е дела творятся. Война, думаю, будет… А?

— Все может быть, — вздохнул Перушко.

Бубало оживился:

— Да, чудно́! Поп уже третью ночь во сне белых коней видит. Сегодня ночью сыч в хлеву выл. По-моему, с турками будем воевать. У мусульман ребенок родился с шестью пальцами. На одной ноге шесть пальцев и на другой шесть. Чудно́. Такого раньше не бывало.

— Все может быть. — Перушко поспешил прочь. — Попу кланяйся, а о плохом не думай. Ну, будь здоров.

Бубало проводил Перушко взглядом и зашагал по направлению к церкви.

— Чудно́, ей-богу, чудно́! — бормотал он на ходу. — Что-то должно случиться.

Полная недобрых предчувствий, Плева притаилась. Что-то будет? Погода испортилась. Пошли дожди. Дороги, еще не подсохшие от растаявшего весеннего снега, совсем раскисли. Люди и скот ходили по колено в грязи. Потоки воды бежали в Пливу с окрестных холмов, а она как ни в чем не бывало продолжала течь тихо и спокойно и даже, казалось, как-то устало…

— И наступит день, когда люди ответят за прегрешения Каина, — подняв костлявый указательный палец, изрекал поп Кесерич. В тесной комнатке перед ним находился один Бубало, не отрывавший от него взгляда единственного глаза. Аскетическое лицо попа, окаймленное седой бородой, походило на лицо восковой мумии. — И ничто не остановит карающий меч господний.

— Батюшка, что это за чудеса такие? — Запинаясь от волнения, проговорил Бубало. — Откуда взялись у младенца шесть пальцев? Ислам во всем виноват. От него, поди, все зло. Бабка Стамена рассказывала, сидит она сегодня ночью на постели, вдруг слышит шаги. Полночь уже, все в доме спят, а за окном шаги слышатся. Встает она и что же видит — старая Хайра ходит вокруг домов с распущенными волосами. Пригоршнями бросает что-то на землю и шепчет непонятные слова. Так-то. Все наши мужики, которых в армию забрали, погибнут по вине ислама. Турки против нас резню замышляют. Позапрошлую ночь звезды на небе рассыпались, и поэтому петухи не пели. Немым село стало. Почему господь туркам не отомстит? Окропи мусульман святой водой, отец, прошу тебя.

Грохотала гроза. Яркие вспышки молний озаряли стекла окон.

— Война приближается, — продолжал Бубало. — Война с турками. Колдунья Хайра крови нашей жаждет, ты должен святой водой ее окропить.

Бубало поднялся и вышел из дому. Ступая босыми ногами по мокрой каменистой тропе, он спустился в мусульманскую часть села. Он обходил дом за домом, подолгу глядел через окна на мусульманских детей, наблюдал за редкими прохожими, появлявшимися на улице. Когда в последнем доме погас свет, Бубало направился к себе домой, что-то бормоча на ходу.

А на следующую ночь разведрилось, и красный, словно выкованный из меди, серп луны повис над Плевой. Женщины собирались кучками и вздыхали.

— Луна-то как кровь красная, не к добру.

— Что будет с нами? Мужей забрали, дома опустели. Ой, горе нам!

Старик Драгоня стоял рядом с Перушко и возмущенно говорил:

— Куда это годится! Каждые двадцать лет кровавый месяц поднимается над нашей землей. Люди не успевают ни возмужать, ни жениться, ни состариться, как опять война. Проклятая жизнь!

— Да-а-а, — растягивая слова, заговорил Перушко. — Я помню Вену, Галицию, Салоники. Сколько народу там полегло!