Сильнее смерти - [2]

— А зачем офицеру ум? Главное, чтобы мог зычно доложить начальству, подчиненного обругать или затрещину ему влепить. Другого не требуется.

— Да, этот, видно, из таких, — сказал черноусый Йованчич, подыскивая место, где можно было бы присесть.

Паровоз зашипел и выпустил облако пара, будто хотел поиграть с машинистом в жмурки. А тот, весь в мазуте и саже, с косматой, заросшей головой, прищурил мышиные глазки и выглядывал из-за черной шторки. Стоило ему обнажить в улыбке зубы, как женщины запричитали:

— Господи, какое страшилище! Не приведи бог во сне приснится, — раздались их голоса. — От такого привидения и выкидыш может случиться, если встретиться с ним один на один.

Машинист не остался в долгу.

— Эй, молодки! — кричал он, сверкая зубами. — Не долго вам в женах осталось ходить. Вот увезу ваших мужей на границу, и сразу овдовеете.

— Типун тебе на язык, черт безрогий! — шумно возмущались женщины.

— Ну что, поехали? — спросил машиниста подпоручник Дренович.

— Есть, сейчас, господин подпоручник! — ответил тот и протянул руку к рукоятке гудка.

Стремительный столб пара высоко взвился над паровозом. Надрывный гудок, как прощальный крик изгнанника, прервал стенания женщин. Обомлев на мгновение от испуга, они бросились к вагонам. Поезд тронулся. Разом взметнулись вверх женские руки с зажатыми в пальцах платками.

— С богом, с богом!.. Не забывайте!.. Пишите… Берегите себя! — неслось вслед поезду.

Суровые лица отъезжавших смягчились. Чтобы жены не заметили их минутной слабости и выступивших на глазах слез, мужчины начали скрываться в глубь вагонов. А женщины, стоя вдоль железнодорожного полотна, продолжали печально махать белыми платками. Их влажные от слез глаза были устремлены в туманную даль. Вот и уехали мужья. Может быть, ненадолго, а может, надолго или навсегда. Горькие женские слезы падали на землю, рельсы, шпалы.

II

Товарный вагон был битком набит людьми. И однако, всех не покидало ощущение какой-то пустоты. Все молчали. Молчали долго и упорно, как будто собираясь с мыслями. В настежь распахнутую дверь врывался ветер, неся с собой волны прохладного горного воздуха, запах влажной земли и гниющей прошлогодней травы. Время от времени его перебивал аромат ранних весенних цветов, росших на обочине полотна железной дороги. Плива, сверкавшая в ярких лучах солнца, то подбиралась прямо к насыпи, то змеей убегала за поворот. Только она одна, как самый верный друг, провожала своих земляков в пустынные приграничные дали. Леса и перелески, разбросанные между скал, не желали гнаться за поездом. Они торопливо пробегали мимо, чернея голыми ветками, среди которых лишь изредка попадались ветви дуба с крупными почками. «С богом, с богом, с богом!» — выстукивали колеса.

В Яйце в вагон ввалился Проле Шиповляк, известный на всю округу бунтарь, только недавно выпущенный из тюрьмы. Всегда, когда Проле наведывался из Ниша, где обучался ремеслу электрика, он шутил над плевичанами.

— У вас, у плевичан, все хорошо идет, — говорил он. — Вы ни на что не жалуетесь и от властей ничего не требуете. В Белграде министры даже говорят: «Вот кабы все были как плевичане, на все государство двух ослов бы хватило».

Плевичане сердились на такие слова Проле и, мрачно глядя на него, возражали:

— А что ты от нас хочешь? Какая Шолае корысть от того, что он против власти пошел? У нас лишних ребер нет, чтобы под жандармский сапог их подставлять, бог не дал. Зато мы целы и невредимы и в тюрьме не сидели. Так что занимайся-ка ты лучше своим делом, а в наши не лезь.

— Да я что, я ничего, — отвечал Проле, лукаво усмехаясь. — Только грызет меня мысль: неужели вы так и помрете при свете лучины, не увидев в своем доме света хотя бы керосиновой лампы? — бросал он и уходил.

Сейчас при появлении Проле все оживились.

— А, доигрался, чертов сын! Ну как, понравилось в кутузке? Укоротили тебе жандармы язык? — неслось со всех сторон.

Высматривая свободное местечко, чтобы присесть, Проле рассмеялся:

— Понравилось, да еще как! А язык они мне так наточили — можно бриться.

— Вот чудак! Ему, видно, мало… Ха-ха-ха! — смеялись плевичане.

Они наблюдали, как Проле ищет себе место, старались рассмотреть его длинную, веселую физиономию, непокорный вихор, вылезавший из-под кепки, заглянуть в светло-карие любопытные глаза. Одет Проле был в короткую кожаную куртку, на длинных ногах — потертые брюки и сапоги. Когда он наконец сел, они навалились на него с вопросами:

— Ты ведь, наверное, Проле, должен знать, какие дела творятся в нашем государстве. Нас вот собрали, а куда и зачем везут, не знаем.

— А разве вы не получили повестки?

— Получить-то получили, да только не знаем, что все это значит. Может, война, а?

— Нет, о войне я ничего не слышал, — сказал Проле. — Болтают, что в Белграде замышляют что-то…

— Вот и расскажи нам, кто там что замышляет, — настаивали плевичане.

— Ну что же, можно, только боюсь, что напугаю вас.

— Не беспокойся, не испугаемся. Рассказывай по порядку все, что тебе известно.

Проле поудобнее устроился и начал:

— В Германии, говорят, изобрели такую печь. В нее бросают человека, нажимают кнопку, и через две минуты от него остается кучка золы. Тогда в печь бросают следующего. Когда всех сожгут, золу из печи выгребают, упаковывают в мешки, грузят на машины и отвозят на поля. От такого удобрения репа вырастает по десять килограммов штука.