Сильнее смерти - [44]

В середине сентября Проле встретил колонну усташей на шоссе, ведущем на Гламоч, и уничтожил ее. Назавтра отряд был переброшен к Купресу и разбил до основания усташескую сотню, только что направившуюся в сторону Благая. Через три дня на шоссе Млиништы партизаны заставили бежать итальянский моторизованный отряд. Партизаны подорвали дорогу в нескольких местах. Затем они начали спускаться к Дрвару, намереваясь увидеть первую свободную партизанскую территорию. Сразу же после этого партизаны собирались переместиться к Плеве, Яйце и Мрконичу. Проле влекло неодолимое желание опять встретить Бешняка и поговорить с ним.

— Ха, юначина![6] — кричал уже на следующий день Бешняк, вылезая из-под низкого крова лесной хижины, обнимая широкие плечи Проле. — Где ты пропал?

Бешняк почти не изменился с того дня, как они расстались. Тесная военная форма обтягивала его богатырскую фигуру.

— Я здесь, дружище! Видишь, как встретиться довелось?

Они похлопывали друг друга по плечу, шутили. Когда два отряда смешались в лесу, они вышли за хижину и сели на срубленные деревья.

— Здесь однажды Шолая избил хозяина, — сказал Бешняк. — Тот придирался к рабочим, и Шолая посчитал ему ребра. Здесь начал он свою борьбу против всяческого ярма.

Они закурили.

— Расскажи мне о нем, — попросил Бешняк. — Я много о нем слыхал. Что с ним сейчас?

Проле рассказал обо всем, что ему было известно. Рассказал и о последнем подвиге Шолаи на Подове; он знал об этом со слов Мусы и Белицы.

А потом Проле сообщил другу о решении плевичан не навешивать никаких значков.

Бешняк нахмурился, ладонью потер острый подбородок.

— Мужицкая психология, — сказал он. — Главное — свои дома, а вы воюйте. А что Шолая?

— Согласился руководить ими так, как они хотят этого.

— С тобой не хотел пойти?

— Я так и не ставил вопроса. С той поры я там и не был. Но я думаю, придет, я верю в него.

— Правильно, — сказал Бешняк. — Наш путь — его путь.

— Да, — ответил Проле. — Он всю жизнь дрался за свою правду. Плевичане часто оставляли его, и ему приходилось бороться одному. Он поклялся, что будет вести их за собой, чего бы это ему ни стоило. Ждал дня, когда они будут слушаться его. Сейчас он дождался и сделает все, чтобы они всегда шли за ним.

Потом разговор пошел о четниках. Они проговорили до вечера.

— Продолжается то же самое, что началось в апреле, — возмущался Бешняк. — Продажные генералы сидят в четнических штабах. Революция для них — враг номер один, все остальное на втором плане. Чтобы предупредить предательство с их стороны, единственный путь — призывать их по крайней мере на какой-либо союз против немцев. Мы не требуем власти, мы хотим только бороться, и пусть они присоединяются к борьбе. Начинается битва за народ. Наша линия правильная, люди поймут ее и согласятся с ней. Нужно сделать все, чтобы выиграть эту битву без крови. Надо расширять движение, сделать его боевым, а потом можно наступать. Это главное…

Проле слушал и думал: «Чем скорее, тем лучше. Лисицу надо выгнать из норы, чтобы она показала себя. Четники мутят воду, попробуем. Тимотий никогда не поймет нас, а мы его, но битву за народ выиграем мы».

Когда Проле уезжал в тот же вечер, Бешняк обнимал его и говорил:

— Шолае передай от меня большой привет, а ты пиши. Если возьмешь город, достань ему хорошие сапоги, одень своего командира как следует. Ну, счастливого пути!

Луна освещала дорогу, только копыта глухо позванивали да раздавались шаги идущей позади колонны.

XVII

Чья-то сильная рука начала расчетливую игру — борьба шла за плевичан. Пользуясь отсутствием в Плеве отряда Шолаи, прошлой ночью в мусульманский поселок пробралось несколько неизвестных людей. Они убили троих человек, сожгли избу на краю поселка и подожгли несколько стогов. Вскоре загорелась вся деревня. Мусульмане, захватив на скорую руку кое-какие вещи, ринулись на дорогу. Сыновья Хайры, которые уже несколько дней упорно разыскивали Бубало по окрестным лесам, в отместку подожгли несколько стогов пшеницы плевичан и скрылись. До самого утра пламя жевало солому, заполняя котловину Пливы густым приторным дымом. А утром плевичанки побежали к снохе Перушко и, причитая, заставили ее пойти и разыскать отряд Шолаи.

Еще утром Шолая отказался принять кокарду. Весь красный, бешено размахивая рукой, в которой дрожал кнут, приблизился к Дренко.

— Я что тебе скотина, что мне нужно нацепить метку?! — кричал он. — Ты, господская морда, задумал меня одарить, да? Подарок мне преподнести, окрестить меня в четники? Моей голове метка не нужна. Ее и без значка знают. Ты спрашиваешь, кому я принадлежу? Плеве принадлежу! За нее пошел на борьбу, за нее и драться буду! Не касается меня вся эта ваша офицерская белиберда! Сыт я всем этим!

Глаза у него блестели, каждую минуту он был готов броситься в драку.

Дренко отступал к двери, пораженный, растерянный.

— Симела! Что с тобой?.. Остановись!

— Ничего не хочу слушать! — гремел Шолая. — Свои кокарды отправь туда, откуда ты их взял! Мне их больше не показывай!

Дренко был оскорблен, взбешен. «Боже, какая дикость, медвежья дикость!.. И какой я дурак…»

После ночного нападения, во время которого были разбиты усташи и подразделение итальянцев, богатые трофеи более чем на тридцати лошадях обозники доставили в лес. Когда некоторые повстанцы, сваленные усталостью, легли спать, Перушко протер спросонья глаза и, вылезая из кустарника, отправился к обозу в надежде найти там для себя брюки. (Он видел, что во вьюках были хорошие штаны.) Подходя к обозу и глядя, как Шишко (тот был интендантом отряда) заботливо распаковывает вещи, он усмехнулся и вежливо поздоровался: