Сильнее смерти - [42]

С верой в бога, за короля и отечество!»

Так заканчивалось это письмо.

С того дня лошади еще ожесточеннее разрывали копытами тропы, испещряли твердую боснийскую землю перекрещивавшимися следами подков.

Тимотий возвратился вечером усталый, пыльный. Долго умывался, грубым полотенцем растирал волосатую грудь. Потом, обращаясь к Дреновичу, заговорил резко, решительно:

— Завтра утром отправитесь в Янь и помешаете Проле создавать новые роты. Отправитесь с отрядом, объясните, что всякий уход из армии расценивается как предательство. Вечером вернетесь через Плеву.

Тот стоял спокойный, вялый, медленно отвечал:

— Попытка будет напрасной, Янь у них в руках. Надо перетянуть на свою сторону Плеву, пока ничего не случилось. До тех пор, пока Шолая будет идти за Проле, весь край будет их. Вы не думали над тем, как перетянуть на свою сторону Шолаю?

— На худой конец мы его ликвидируем, — отрубил Тимотий. — Он произнес это с такой легкостью, как будто речь шла о том, чтобы пальцем смахнуть шахматную фигуру с доски.

Дренович хмурился:

— Это не так просто. А кроме того, его смерть может нам навредить больше, чем его жизнь. Коммунисты для своей пропаганды используют этот факт. И тогда мы наверняка потеряем Плеву.

— Можно сделать так, что он погибнет во время боя, — продолжал свою мысль Тимотий.

— Мы бы здорово выиграли, если бы он оказался на нашей стороне живым, — сказал Дренович. — Ведь его имя уже стало легендой.

— Как его заполучить?

— Плевичан надо перетянуть на нашу сторону, — спокойно излагал Дренович. — Всю жизнь он их тянет за шиворот. Ему хотелось бы, чтобы Плева шла только за ним. Если они пришьют четнические значки, я уверен, что они оставят Проле.

— План неплохой, — согласился Тимотий.

Отношения этих двух людей были сложные. Тимотий разговаривал обычно с Дреновичем резким, начальственным тоном — с созданием армии власть его явно вырастала, — но во многом вынужден был соглашаться с трезвым, практичным Дреновичем. А Дренович знал, что во многом превосходит Тимотия, знал, что нужен ему, и еще знал, что тот, если и вознесется, то все равно рано или поздно упадет, а он, Дренович, будет прочно оставаться на своем месте.

Закончив разговор, они пошли ужинать к попадье.

Дренко прибыл вечером промокший до нитки. Тодор Кривало, бывший жандармский фельдфебель, принял у него коня, привязал его, а самого повел в комнату. После взаимных приветствий все трое сели за стол ужинать.

За месяц столько произошло перемен, как будто много лет пронеслось после их последней встречи.

— Ну, рассказывай, — нетерпеливо сказал Тимотий, вглядываясь в Дренко, отыскивая в нем следы перемен.

Дренко отодвинул тарелку и извлек из кармана брюк портсигар. Закуривая папиросу, Дренович произнес:

— Хорошего ничего нет.

— Шолая распоясался?

— Дело не только в Шолае. Остальные тоже не лучше.

Тимотий резко повернулся на стуле, встал, скрипя каблуками, дошел до окна, возвратился:

— А ты пытался с ними разговаривать?

— Это ничего не дает.

— Мужики! Народ! — свирепо выкрикнул Тимотий. — Паршивая банда! Как только им в руки попала винтовка, сразу же против офицеров! А что, если бы власть захватили? Кастрировали бы нас наверняка? А как сейчас настроение у плевичан? Веселятся после победы?

— В общем да, — ответил Дренко. — Ведь поначалу Шолаю все бросили. Подвиг его был, конечно, беспримерным, они и вернулись к нему. Сейчас слушаются его.

— А недовольство какое-нибудь есть?

— Кое-что есть. Люди недовольны командованием Мусы, — Дренко вспомнил Бубало.

— Ну хорошо, дорогой мой, что же ты сделал, чтобы как-то помешать этим большевикам влиять на людей? Чтобы не допустить их к власти?

— Шолая твердо держится. Безумная храбрость создала ему славу. У него сильные кулаки.

— И ты смирился?

— Да. Но я там чувствую себя не в своей тарелке.

— Вот, отец, — крикнул Тимотий, повернувшись к священнику, с ноткой отчаяния в голосе. — Если все мы будем вести себя так — прощай родина и цивилизация!

— Да, мы не едины в мыслях, — угрюмо отозвался поп. — Если все останется так, пропадут и крест, и церковь, и сербство, и все мы вместе с ними.

Дренко посмотрел на вешалку, на которой висели шапки с кисточками, меховые шапки, бинокли, ранцы, новые желтые ремни, винтовки и кобуры. Под лампадкой тряслась круглая голова священника. С улицы доносился монотонный стук капель дождя по крыше. В оконные стекла ударял порывистый ветер, разбивая на них капли воды.

— Но ведь Шолая не коммунист, — пустился в объяснения Дренко.

— А кто же он?

— Я наблюдаю за ним целыми днями и никак не могу понять.

— А я понял. Он тебя подавил, запутал вконец.

— Иного и не могло быть, — начал Дренко медленно. — Ты помнишь, когда ты уезжал, то предложил мне, чтобы я остался, и я тогда с удовольствием согласился с этим. Я тогда считал, что нужно бороться и что выжидание — политика неправильная. Кроме того, мне хотелось разубедить и Шолаю, и крестьян в том, что мы были замешаны в апрельском предательстве. Я хотел, чтобы мне поверили, чтобы они увидели, что я могу выполнить свой долг. Однако я там стал скорее заключенным, чем офицером. Может быть, самого обычного плевичанина больше ценят, чем меня. Приходится терпеть. Что еще делать?