Шуры-муры на Калининском - [9]

— Мам, не волнуйся, я с ней поговорю…

— С кем ты собираешься говорить? С примадонной своей? Ты ж понимаешь, что это бессмысленно, не провоцируй меня на нестандартную лексику! Уж если я выскажусь, то выскажусь, и Робочка меня поймет!

— Так, успокойтесь, пожалуйста! Не надо нервничать по пустякам. Всю мебель жечь незачем, только сиденья от стульев, оттуда никак этих товарищей по-другому не вывести, кто-нибудь из них да останется. Сейчас устроим костер и дикие пляски. Катюха, ты готова к диким пляскам?

Катька оторвалась от малины, которую держала в ладони, и улыбнулась отцу. Роящиеся в сиденье стула насекомые ничуть не портили ее аппетит, она протянула ладонь с ягодами маме и бабушке, но те только поморщились.

— Нет, козочка, кушай сама, мне сейчас не до этого. — Лидка брезгливо взяла два сиденья и первая пошла на кострище. Катька решила отправить в рот всю малинную пригоршню сразу, но заметила притаившегося среди ягод зеленого лесного клопика. Он был, наверное, дальним родственником тех, которых торжественно несли на костер, и молча радовался, что у него сладкая и завидная жизнь — жрать малину да вонять при опасности, думала Катя. Не то что эти ночные кровопийцы. Катька щелчком отправила клопика в полет и пошла следить за ритуальным костром.

Роберт перенес все тухлые сиденья на кострище, сложив из них замысловатую конструкцию, и, плеснув для верности керосина, бросил спичку. Огонь заиграл, зафыркал и пошел искрами, весело затрещав клопиками.

— Пап, ты обещал, — серьезным голосом сказала Катька.

— Что, Катюх?

— Дикие пляски у костра! — прыснула Катька и заскакала вокруг отца с гиканьем. Роберт поддержал ее. А что было делать — обещал.

Оттанцевав положенное, Роберт со сторожем перенесли остовы мебели в сарай для выветривания. Лидка так попросила, решив, что домашние клопы, надышавшись вольного дачного воздуха, захотят переквалифицироваться в лесных и из мебели уйдут в луга. Но вслух, конечно, это не произнесла.

Чтобы его девочки — а Роберт был единственным мужчиной в семье — не нервничали по поводу истраченных денег, клопов и ампира в целом, он решил взять этот вопрос под свой контроль. Спаниель Бонька мужчиной не считался, хоть и был кобельком. У его друга — не у Бонькиного, а у Робиного, Арутюна, — был замечательный краснодеревщик, который отреставрировал весь их древний, собранный по щепочкам гарнитур.

Мебельный вопрос

В это время, в самом начале семидесятых, случился бум на старинную мебель, на эту ампирную красоту красного дерева, на янтарную изысканность карельской березы и на громадность древних резных буфетов. Оно и понятно, надоела вся эта убогость, эти прямые линии, поверхности, выкрашенные тягучей масляной краской или залитые блестящим лаком, неуклюжие ручечки, скрипучие дверочки, перекошенные полочки. Хотелось роскоши, чтоб уж если сесть в кресло, то почувствовать себя королем, а если уж лечь спать — то под балдахином или как минимум уплыть в сон на загадочной «ладье». Вот люди, которые поприличней зарабатывали, постепенно и переходили в другое качество жизни. Ну, те, кто мог себе это позволить и у кого случились такие возможности. Писали заявления и прошения в жилкомиссию своего творческого союза, в котором умолятель объяснял, что, мол, настала нужда в обмене одной жилплощади на другую, более обширную и центровую, а то рояль уже не влезает, места для книг нету, да и дети народились как нельзя кстати, требуют простора. И если для людей обычных профессий, заводских или учительско-врачебных, норма была семь квадратных метров на члена семьи, то людям творческим давали куда больше. И объяснялось это вполне логично. Во-первых, заслужили народной любовью. Но, помимо всех прочих, была еще и другая немаловажная, если не главная, причина для предоставления роскошных квартир советским писателям, художникам, актерам или композиторам — к ним чаще других в гости приходили иностранцы. К какому учителю или рабочему придут корреспонденты из капиталистических газет, пусть даже он трижды заслуженный врач, учитель или стахановец? Вот то-то и оно, это ж что им из ряда вон выходящего надо было сделать, чтоб такое случилось? А творцам легче — написал композитор, к примеру, удивительную симфонию или кантату какую сверхъестественную, включил ее государственный оркестр в репертуар, повез по европейским гастролям — и опа! — а кто это у вас такой талантливый, срочно нужно интервью одной газете! Ну и сразу с вопросами, как вам тут, в СССР, живется, как творится, есть ли условия в стране для такого гения, как вы? И что, придут они на это интервью с фотоаппаратами, поднимутся без лифта на пятый этаж хрущевки, переступая через бездыханные тела соседей-алкашей, втиснутся в комнатенки — на кухню нельзя, там теща спит, в спальню нельзя, там жена мальца кормит, в зале (большая ж комната всегда торжественно называлась «залой», хотя в ней могло быть всего пятнадцать метров) близняшки уроки делают, пойдемте-ка для разговора на балкон. Мало ли чего эти капиталистические агенты предложат творческим людям, увидев такое роение в жилище. Поэтому для пущего антуража было принято негласное решение в первую очередь удовлетворять потребности лауреатов и, соответственно, всех элитных подразделений передовой и творческой части советских людей. Пускать, так сказать, на всякий случай пыль в глаза. Впрок.