Шургельцы - [32]

— Мы к вам не хотим стадо пригонять. Как говорится, взаймы просим, — пробормотал Шихранов. — Известно, просить хуже, чем в долг давать.

— А почему сами к нам не приехали? — спросил Камышов. — Меньше бы времени ухлопали.

— Подобный вопрос обычно решают в райисполкоме или в райкоме. Кроме того, вряд ли мы договорились бы…

— Плохо, если друг в друга веру потеряли. — Ильин посмотрел на часы. — А я твердо надеюсь, что вы договоритесь.

Зазвенел телефон. Ильин поднял трубку.

— Через пару минут буду.

Он распрощался со всеми…

— Ильину тоже обком спасибо не скажет, если в районе падеж скота начнется. Свою же душу спасает, — шепнул Шихранов Салмину, выходя из кабинета.

— На этом спекулировать нельзя, — сурово ответил тот.

— Что ж, я клянчить должен? Не намерен, не в моем это характере. Так при других секретарях было, не миновать и Ильину: пусть заставит сильных помогать слабым.

— Одна артель на иждивении другой быть не должна. Это же позор! — возмутился Ванюш.

— Молод ты еще меня учить! У самого пока еще голова на плечах держится, — сказал Шихранов и ушел вперед, не оглядываясь.

ВЬЮГА

Завечерело. Метет метель — глаза открыть нельзя, снег хлещет по лицу, набивается за шиворот, в рукава. Все перемешалось, небо от земли не отличишь. Жалобно звенят телефонные провода. По сторонам дороги едва виднеются вешки.

Такой вьюжной ночью Ягур, Манюк и Хвекла возвращались из бурундуковской школы в Шургелы. Сухви ушла после второго урока. Успела ли до вьюги дойти домой?

Ягур с двумя девушками, утопая по колено в снегу, шли через поле: дорогу они уже давно потеряли.

— Остановись-ка, ведь вниз сползаем, — сказала Манюк, — неизвестно куда идем. Этак в овраг свалимся.

— Тельца не матушка Волга, на четвереньках выберемся. Нас трое — святая троица, одним словом. Стало быть, бессмертны, — шутил Ягур.

— Да перестань молоть языком! Вот Сухви где? Не заблудилась ли?

— Почему Сухви раньше ушла? — спросил Ягур.

Девушки отмалчивались. Тогда Ягур съехидничал:

— Да у нее же роман с Ванюшем. Она во власти наипрекраснейших чувств…

— Парню не обязательно все знать, тем более болтать, — оборвала его Манюк. — Веди нас скорей домой.

Но Ягур все не мог остановиться.

— Манюк, осторожней, мою тетрадку с тройкой с плюсом не оброни: свою возлюбленную порадовать хочу.

— Да помолчи-ка! В такую пургу не до шуток!

— Эта погода, по-моему, из-за того, что Елвен скончалась. Хочет нас заманить в свой новый дом.

И вдруг он исчез, будто его ветром сдуло.

Девушки перепугались.

— Ягур! Где ты? Ягур!

Откуда-то снизу послышался глухой голос Ягура:

— Наконец-то доехал, да в рай не пускают. Придется вылезать, помогите, только осторожней.

Девушки сняли пояса с пальто, Манюк еще развязала теплую шаль, всё вместе связали и бросили вниз в овраг.

— Вылезай!

Ягур с трудом выполз, поднялся — как медведь, весь в снегу.

— Теперь я понял, куда идти нам.

Только перед рассветом вошли в Шургелы. В деревне лаяли собаки, редко, коротко перекликались петухи. У дома Лизук остановились. Тихонько постучали в замерзшее окошко. Откликнулась сама Лизук.

— Это мать. Неужто Сухви не вернулась? — испуганно переглянулись девушки.

Лизук вышла к воротам, посмотрела, всплеснула руками:

— Сухви всю ночь про вас думала. Заходите, погрейтесь…

…Утром метель поутихла. У ворот фермы стоят четыре запряженные лошади. Рогожи у них на спинах, тулупы и чапаны на возчиках заиндевели. Около каждой — охапка зеленого-презеленого, как лук, сена. Лошади с хрустом жуют, вздрагивая всем туловищем, фыркают. В зимнем свежем воздухе вкусно пахнет сеном, ягодными цветами.

Ягур тоже тут. Сегодня он вялый, часто позевывает, лоб у него перевязан: вчера все-таки здорово поцарапал.

— Ягур, что с тобой?

— Вчера с двойками сражался, слегка поранили, — без улыбки говорит он.

— А ты их не получай, — смеются товарищи.

— Уже всё, три с плюсом за грамматику.

— Такой отметки нет.

— Как нет? Для меня выдумали. Плюс поставлен для вдохновенья, пора понять…

Между разговорами приготовились в путь. Лошадей напоили, подтянули чересседельники, подняли воротники тулупов и чапанов.

Подошел Маськин, весь закутанный, даже кнут в руке не держит. На лице лишь поблескивают стекла очков. Стюпан — этот и в дождь и пургу готов был ехать куда угодно — помог ему взобраться на дровни, и Маськин еще попросил накрыть ноги рогожей.

— Дядя Иван, ты на полюс, что ли? — смеялся Стюпан.

Лошади выехали из ворот, свернули на дорогу в Бурундуки.

Ванюш подозвал сестру Елвен.

— Мне с тобой поговорить надо.

— О чем говорить с такими, как мы, бестолковыми? — недружелюбно покосилась на него Унисье.

Они вошли в избу.

— Ты читала, конечно, что в стенной газете написано. Это обсудить придется…

— По мне, хоть суди, хоть ряди! — Унисье оглянулась и брезгливо плюнула, прямо на газету.

— Это еще что? — возмутился Ерусланов. — Вытри сейчас же. При мне вытри.

— Закон над людьми насмехаться велит или нет? Ну, отвечай!

— Сейчас же вытри и вон туда поди сядь! — приказал Ванюш.

— Не кричи, я тебе не жена… — Однако Унисье газету вытерла и села в стороне. — Уж очень ты сердитый, с тобой трех дней не проживешь, — сказала она уже спокойнее.

Когда Ванюш болел, молодежь выпустила на ферме стенную газету. В ней был забавный рисунок. К будильнику две веревки подвешены: на одной женщина с рябым лицом за ухо привязана, на другой мужчина с утиным носом и в очках. Лежат себе на кроватях, одеялами укрытые. На женщину раз взглянув, узнаешь Унисье, мужчина — точь-в-точь Иван Маськин. Узкие глаза из-за очков улыбаются довольно, лицо тощее, подбородок острый. Внизу надпись: «График и его автор».