Шургельцы - [30]

— Мама, нельзя ждать. Больно дела-то плохи… — Ванюш тяжело вздохнул, помолчал, потом взглянул на мать. — А ты куда ходила?

— О здоровье Елвен узнать.

— Ну как она?

— Ночь, мне думается, не протянет: бредит лежит. Я избу натопила, самовар вскипятила. Родные никто глаз не кажут. Как волки с собаками живут. Разве это люди?

— Худо, значит.

— Да, плохо, сынок, не выздоровеет она. Видно, грехов много, мучается. Смотреть страшно: зубами скрипит, щеки к деснам прилипли, голос вовнутрь ушел, глаза выкатились, а не видит ничего. Нет, долго не протянет.

Вечером у Ванюша снова поднялась температура. Хотел пойти в клуб — опять не удалось. Незаметно для матери достал с полки альбом в красной обложке и все смотрел на маленькую фотокарточку. На фотографии была девушка: глаза черные, прекрасные, а смотрят печально, недоверчиво, и волосы беспокойные — черные кудри выбиваются непослушно, косы тяжелые тянут голову назад, — может, от этого лицо надменно запрокинулось. Странная такая девушка — самая близкая и самая далекая. «Чего хочет?» — задумался он. Потом поднялся, принял лекарство, опять лег.

«Сухви, если б ты знала», — думал он уж в который раз… Как сказать ей, что он любит? Надо так, прямо. С размаху, сплеча — и сказать. А то пока станешь слова подбирать, повернется да уйдет.

Мать возилась у печки, готовила ужин. Ванюш спрятал тихонько альбом.

Мать укрыла его толстым одеялом, села рядом, вспомнила:

— Грудным ребенком когда ты был, укладывала тебя в зыбку, ноги теплой пеленкой кутала — был ты тогда с локоть ростом. Пока ноги-руки не нагреются, бывало, все возился, не засыпал. Возьму тебя из зыбки, положу возле себя, ты и заснешь. Так оно, сынок. Теплу и ласке все рады.

Спани головным платком вытерла глаза, достала из-за печки сапог, раздула самовар. Отошла за печку. Ванюш услышал — будто всхлипнула она.

— Мама, не плачь, не надо.

— Когда ты болел, за день семь раз плакала. Ванюш уснул.

«Спи, сынок, спи спокойно», — шептала Спани.

С тех пор как сын заболел, она ни одну ночь как следует не поспала. Сейчас задремала, приснился ей сон. Будто Ванюш, как наяву, на ферме работает. Коровы одна лучше другой. Молоко с шумом в подойники льется. И людей много кругом. Все хорошо одеты, как на праздник. Над деревней лучи солнца сияют, хлеба в поле заколосились, колышутся под ветром. Новый большой сад поодаль на берегу реки шумит. Среди деревьев молодежь парами ходит. Ребятишки вьются радостно, как ласточки. Из сада выходит Ванюш. На руках у него будто мальчик сидит маленький, как ковыль светловолосый. В руках у мальчика цветы полевые. А девушки еще цветы рвут и ему подносят. Рядом с Ванюшем женщина идет — молодая, волосы черные, платье белое и фартук, ясно видно, голубой, вышитый. Она и сама как ребенок — круглолицая, с ямочками на щеках. У нее в руках тоже цветы, с венчиками, красными как кровь. И она эти цветы Ванюшу к груди прикладывает, к самому сердцу. В синем-пресинем зените песня звенит. Река, чистой водой до берегов налитая, блестит, как зеркало большое. Так весело Спани, такая она счастливая…

В дверь тихонько постучались. Спани очнулась ото сна. «Ой, зачем разбудили», — пожалела она. В избу вошла Плаги-ака. Торопилась так, даже снег с себя стряхнуть не успела. Заслезившимися глазами посмотрела в красный угол, собралась перекреститься, да, видно, раздумала, заголосила, но, увидев, что Ванюш спит, зашептала:

— Елвен отмучилась. Надо вымыть и схоронить.

И, спросив о здоровье Ванюша, пошла к двери, говоря на ходу:

— Отмаялись и мы, фермовцы. Тьфу, тьфу, прости господи. Нехорошо говорю про покойницу. Только от ее имени, правда, оскомина на зубах… На покойницу глядя погода-то как расходилась, глаза не разомкнешь, — доносился из сеней ее голос.

Спани вынула из сундука кусок холста, отмотала с мотка суровых ниток, собрала их в один пучок, вынула новое полотенце и пошла обмывать и обряжать умершую.

СОСЕДИ

Снег со двора фермы решили вывозить на быках. Лошадям работы и так хватало. Старого быка водили Маркел с Ягуром — неразлучные друзья. Ягур держал вожжи, Маркел вел быка за узду. Животное шагало лениво, то и дело останавливалось. Как столб станет — с места не сдвинешь. Парни зовут, понукают, замахиваются, но не бьют.

Девушки выбежали наваливать снег.

— Ай-яй-яй, Мишка, что ж ты это кавалеров срамишь? — Прась погрозила быку пальцем, погладила его толстую шею. Протянула кусок хлеба, еще погладила и отошла. Бык пошел за ней, таща за собой широкую доску. Оба ее конца были привязаны к оглоблям, и доска, как огромные грабли, сгребала снег.

Так у них потихоньку началась работа. Мишка неохотно выезжал со двора, но обратно возвращался без понуканья. Парни обращались с ним уважительно и осторожно. Маркел даже курить старался пореже. Девушки шутили:

— Мишка табачного дыма не выносит, поэтому на вас, куряков, косится.

— Он тебе не невеста разборчивая. Тоже мужского рода, — значит, нас понимает, — отшучивался Маркел.

— А у тебя с грамматикой не в порядке? — строго спросила Прась.

Ягур заступился за друга:

— У Маркела по всем предметам «отлично», только по черчению четыре.

Девушки стали хвалить парня. Тот смутился и покраснел до ушей.