Шургельцы - [29]

Давно с нею рядом не ходил он! Сухви одна его не навещала, а при товарищах совсем невозможно было разговаривать.

Правда, и раньше они тоже все больше молчали. Вот и теперь разговор не клеился.

— Ты отчего грустная? — спросил Ванюш.

— Я уж всегда такая. Мне так больше нравится. А тебе?

— Ты мне всегда по сердцу. Но когда веселая, радуюсь больше.

— Я понравиться человеку не стараюсь, как некоторые.

— Сухви, зачем так говоришь?

— Так, к слову пришлось. — Подала ему руку и тотчас вырвала. Повернулась, к дому пошла быстро, почти побежала. Ванюш за ней, а она через плечо, строго: — За мной не ходи.

Ванюш встал посреди улицы. Не может он не послушаться ее. Не велит идти — не пошел. И в чем это Сухви его упрекает? Что за странная девушка…

СМЕРТЬ ЕЛВЕН

Утром Ванюш вышел на работу. Проверил хлева, заглянул в помещение, где воду грели. Там, как обычно по утрам, была одна старуха Плаги, возилась, прибирала, заодно тихонько ворчала на доярок за то, что нечистоплотные, грозилась пожаловаться Ванюшу.

Увидев его, обрадовалась, как родному.

— Сынок, как уж тебя ждали! По семь раз за ворота выходили… Очень похудел, лежал больно долго. Половина осталась…

— Ничего, Плаги-ака, поправлюсь. Сами как поживаете?

— К нам, старикам, болезни не пристают. Вот душа, та без тебя пуще болеть стала. Порядок у нас совсем пропал, будто подменили всех враз. — Старуха собрала мусор в корзину, метлу поставила в угол.

— Воду греете?

— Знамо, подогревали. Да дровишек-то уж не стало. Елвен ругается, коров, говорит, избаловали, они теперь к холодной воде не притрагиваются.

— Чем же топите? — спросил Ванюш.

Старуха поворошила в подтопке кривой палкой. Призналась, что ее заставили топить стропилами и хворостом от того сарая, что на берегу речки стоит. Раньше там держали мелкий скот, потом гусей, а последнее время пустой стоял.

— Опять стали делать по поговорке: отрежь ухо — залатай задницу. Днем-то сельчан стыжусь, ночами таскаю. Ай-яй-яй, греха на душу сколько взяла… Елвен-то не стесняется, среди бела дня тащит. Добро обчественное, знамо, не жалко.

— Плаги-ака, общественное ни днем, ни ночью таскать нельзя. — Ванюш невесело улыбнулся.

— Знамо, нельзя, сынок, сама понимаю. Да дров-то нет…

— Где тетя Елвен?

— Горячкой мучается, лежит. Плохой я сон видела, не выздоровеет. Людей не узнает, глаза закатываются. Одна-одинешенька лежит, как медведь в берлоге.

— Что с ней?

— На рождество в Пролей-Каши в гости опять съездила, лабсырки, так она самогонку называет, перехватила. Ненасытная же она… С тех пор и Матви домой, говорят, не является. Обиду держит на жену, измывалась она очень над ним. Вот и ладно, говорит, бог наказал. Их разве поймешь…

— Дочь где?

— Анись, когда ты еще только заболел, уехала. Стыдно ей за родителей стало, искалечили меня, говорит. Больной матери даже письмишко не шлет. Прухха на тракториста учится. Тоже рад был из дома сбежать. Знамо, родное дитя такую мать перестает любить. — Старуха подошла поближе к Ерусланову. — Ванюш, ты ее, если выздоровеет, не бери, без нее здесь ссор меньше.

Ванюш промолчал. Старуха хоть и очень хотела узнать его мнение, больше об этом не заговаривала. Ванюш задумчиво осматривался, подошел к низкой печке, куда был вмурован котел с надтреснутыми краями. Потом в раздумье вышел во двор.

«Сколько пакостей натворила Елвен, и то он супротив нее ни слова. Добрый», — подумала Плаги-ака.

Ванюш зашел в маленькую избу, где жили работники фермы. Там сидел Маськин, что-то писал. В этот день он пришел пораньше, нарушив свой собственный график.

— Трудодни подсчитываешь, Иван Акакиевич?

— Какие трудодни? Акт пишу. Здесь что ни день, десяток актов подавай. Еким Трофимыч недаром старался. Без него сколько работы завелось. Сняли вот его, теперь наплачемся…

— О чем акт?

— Как о чем? — замигал Маськин. — Обязал Сидорову Елвен выйти на работу — не идет. Нечего ее упрашивать, пусть правление оштрафует, опомнится небось.

— Больна она, — сказал Ванюш.

— Больна, так передо мной бюллетени лежать должны. Нам не впервой, порядки знаем. Нечего закон нарушать. Пусть штраф шлепнут.

Ерусланов удивленно посмотрел на него, пожал плечами. Поинтересовался, как едят силос коровы и много ли еще осталось. Маськин ответил:

— Как волки, без прожева глотают. На них не напасешься. — Он вытер носовым платком сухой лоб и положил перед Еруслановым исписанный лист бумаги, ткнул в него пальцем. — По этому поводу пришлось акт написать. Куда корм девают? На готовое все хотят…

— А не нужно было разрешать брать без счета. Контролировать надо! — рассердился Ванюш.

— Ну и сказали вы, товарищ Ерусланов! Они ж рано утром увезли. Я выхожу по закону, так сказать, по графику. Вот, чтобы все читали, крупными буквами написал. Теперь не прежние времена, грамоту все знают, пусть читают. И тебе, может, пригодится.

— Мне он не нужен.

Ерусланов вышел из избы.

У ворот фермы встретился с Кутром Кузьмой. Кузьма обнял Ванюша.

— Наконец-то выздоровел! Сейчас холода, теплее одевайся, шею закутывай. Болезнь, она возом приваливает, да золотниками уходит.

Старик проводил Ванюша до моста. Перейдя мост, Ванюш увидел мать.

— Сынок, в такой холод зачем ходишь? — всполошилась Спани. — Подождал бы день-два.