Шургельцы - [101]

Перед воротами Матви Капитуна стояла запряженная лошадь. На телегу были сложены желтый чемодан, небольшой узел, перевязанный багажными ремнями, синий плащ, мешочек с провизией, — видно, чтобы закусить в дороге.

Прась все ходила по улице.

«Не могу я зайти при этих гадах и не проститься не могу», — мучилась она. Платок у нее с головы давно сполз, скомкался, лежал на плече. Она сторонилась людей, забегала в переулочек, снова выходила, теребила пальто, отчего расстегивались пуговицы, и снова их застегивала, прижимала руки к груди…

Людей на улице становилось все больше, и девушка не решилась больше оставаться здесь, завернула в переулок, побежала домой. Вошла в избу, не раздеваясь села за стол, вырвала листок из ученической тетради, торопливо написала:

«Ефрем Васильевич, я сегодня не могу выехать в район. Простите. Причину потом расскажу».

Побежала к соседям, разбудила мальчика.

— Педер, отнеси это председателю, бегом. Пусть не ждет меня.

— Тетя Прась, ты не заболела? — спросил заботливо мальчик.

Она только головой покачала: «Нет».

Мальчик побежал. «Ты еще мал, узнаешь, как вырастешь, что за болезнь, — подумала Прась. — Нет, никому такого не пожелаю, никому!»

Прась сняла пальто, платок, умылась, вытерлась, чтоб незаметно было, что плакала. Повязала другой платок, накинула пальто и выбежала.

Пробежала она весь переулок, пока не встретила женщину с пустыми ведрами. А как вышла к дому Матви, увидела, что подводы нет. На заиндевевшей траве пролегли свежие следы, ровные от телеги, сбивчивые и неверные от ног человеческих. Капитун Матви сидел на завалинке, обхватив голову руками. Совсем он поседел в последнее время. Вздрагивал то и дело, тыльной стороной ладони вытирал слезы.

— Деньги мне нечего сулить, без них проживу, с голоду не сдохну, — говорил он, всхлипывая. — Истинно говорю, по характеру в мать пошел. Научила его… И после смерти не оставила.

Прась слушала его, и ей стало еще тяжелей. Не обращая больше ни на кого внимания, она побежала, часто поглядывая на неровные следы, ведущие к мосту. Оттуда до мельницы-ветрянки недалеко. Она побежала еще быстрее. Стали слышны пьяные мужские голоса, но самих не видно было, остановились за мельницей. Прась поправила платок на голове, застегнула пальто на все пуговицы, старалась взять себя в руки, успокоиться и подойти к Пруххе. Хоть в последний раз взглянуть на него, услышать хоть одно слово: почему уезжает? За что обидел ее?

Наконец и разговор можно было различить. Стало слышно, что они не в меру расхваливают Прухху, ругают Салмина, Ванюша, заодно и Шишкину, успокаивают: сын Матви Капитуна нигде не пропадет, он-то красавец, девушки ему будут в ноги кланяться. Прухха, и верно, был самым красивым в округе парнем.

Лошадь тронулась, телега легонько заскрипела по замерзшей земле, ошинованные колеса гулко постукивали.

— Ой, уезжаешь! — закричала девушка, выбежала за мельницу и встала как вкопанная. Горячие слезы лились по лицу.

— Прости, не успел попрощаться с тобой…

Прухха был без шапки, пышные волосы легонько трепал ветер, лицо на морозе разрумянилось, да и выпил немало.

— Я тороплюсь, подвода ушла.

Он взглянул мельком на девушку, недоверчиво, мрачно, со скрытым злорадством.

— Напрасно ты меня мучаешь, напрасно уезжаешь. — У Прась перехватило дыхание; глотая слезы, она сказала: — Мое сердце чистое, в нем ни для кого другого места нет.

Девушка не могла стоять, обхватила покосившийся столб, еле слышно прошептала:

— Тебя одного любила, а ты бросаешь. За что? Ой, не знала, какой ты жестокий!

Так она стояла, по лицу текли слезы, она не вытирала их. На ветрянке сидели голуби, ворковали, часто поглядывая на девушку. Очнулась она, услышав ровный бег лошади. Не хотелось показываться людям, да не успела спрятаться. Перед нею неожиданно оказался Салмин, на ходу спрыгнувший с тарантаса.

— Прась, что с тобой? — удивленно спросил он девушку и сразу взял ее под руку. — Бессердечные они, — сказал он. — Идем, — и помог ей сесть в тарантас.

Лошадь тронулась, они поехали. Салмин набросил ей на плечи плащ: шел частый холодный осенний дождь. Прась спросила безучастно:

— Куда меня везете?

— Заедем в больницу…

Прась встрепенулась.

— Я не больна, не надо. — Огляделась, поправила платок. Смущенно спросила: — Вы мою записку прочли?

— Прочел, — невесело ответил Салмин. — Если б своими глазами не видел, не подумал бы, что так сильно из-за него страдать будешь. Ведь парень только с виду взял. А так-то нутро у него, как у осеннего гриба-шлюпика.

— Я только теперь поняла: жестокого человека любить — себя загубить. Умом пока поняла, не сердцем… Мне неудобно перед вами, вы и без того догадываетесь. У нас в селе секретов нету. Он на меня зол, что вернулась в родное село. Вот и мстит мне.

— Правильно сделала. Сельчане всю жизнь добром будут тебя поминать, что в трудное время не покинула Шургелы, — успокаивал Салмин девушку, стараясь не глядеть на ее слезы. — Прухха должен был, как Ванюш, для своих трудиться, не прыгать за счастьем. Вон они, наши, — показал председатель далеко в сторону, где пестрой ватагой шли сельские ребятишки и колхозная молодежь. Среди них с новыми носилками на плече широко шагал Ванюш. Они шли к болоту.