Шлимазл - [33]
Раввин Мордехай Роках, брат знаменитого Ребе из Бельз! Пообещал пастве благоденствие, а сам сбежал в Израиль. Пастор предал паству! На каких весах можно измерить всю тяжесть подобного преступления?» — Слушай, что про этих предателей пишет жена Ребе из Струпкова. Вот что она успела продиктовать одному из рабочих зондеркоманды перед тем, как нацисты умертвили её в газовой камере: «Я вижу, что пришел конец евреев Венгрии. Власти позволяли многим бежать. Мир (еврейская община) спрашивал совета у адморов, но они неизменно успокаивали нас. Ребе из Бельз говорил, что в Венгрии всё обойдется одним испугом. И вот пришел горький час, когда евреи уже не могли спастись. Да, Небеса сокрыли от них правду, но сами они (раввины) в последнюю минуту сбежали в Эрец-Израэль. Собственную жизнь спасли, а народ, как скот, оставили на заклание».
Мишка сложил листок, взглянул украдкой на Бориса, пытаясь определить произведенное им впечатление, и снова расположил газетную вырезку рядом с шекелями в портмоне. «У меня лично эти жуки вызывают антипатию, граничащую с юдофобией. И, кроме того, самим своим видом они провоцируют у меня тоску по Тюменской области».
А Бориса сводил с ума дым. Не чад мангалов, жаровен и грилей (там часто используют угольные брикеты), а совсем другой дым волновал и вызывал беспокойство. Дым костра, дым от сожженной ботвы в огороде, вот, что тревожит и сводит с ума. Запах скошенной травы — ещё одна пытка для эмигранта из российской глубинки. Самые яркие и богатые ассоциациями воспоминания вызываются не органами зрения, а органами вкуса и обоняния: «Отчизна — это вкус и запах, а в доме кот на мягких лапах». А тут еще Рубальская со своим: «Печален свет из лабиринтов памяти…»
Слава богу, что отечественная стоматология отстала от израильской лет на пятьдесят. Приходилось учиться тому, чему доктора в цивилизованном мире уже давным-давно обучены. Так напрягся, что самокопанием заниматься было некогда, а вот когда добрался до их уровня, когда началась рутина: лечение, удаление, протезирование, вот тут-то и началось томление души. Ничего конкретного, но стойкая утрата настроения угрожала плавно опуститься до уровня депрессии. Раздражало всё. Вопросительная интонация иврита, ещё два месяца назад вызывающая умиление, теперь выводила из себя. Шёл как-то, погруженный в невеселые мысли, и вдруг, от забора отлепился сабра.
«Бейцим гдолёт?» [29]— спросил он.
«Сказать, что большие, — затруднился с ответом Борис, — будет нескромно, заявить, что маленькие, — будет неправда».
Он опустил глаза и увидел, что мужик продает яйца. Обыкновенные куриные яйца. Это он так товар рекламировал, а никого о размерах не спрашивал.
Чужой язык, чужая интонация, чужой менталитет, проклятие, чужбина!
И всё чаще хотелось выпить, и Борис в этом стремлении, как-то расслабиться был не одинок. Приходили к концу работы русские евреи, спрашивали для разгона: «Жидовский клуб уже открыт?», разливали в комнате ожидания лимонную водочку по разовым стаканчикам, предназначенным для полоскания рта пациентам, и становилось чуточку веселее. Непьющие израильтяне не знают суррогатов и делают бодрящий напиток, настаивая водку на натуральном продукте, благо лимонов в стране больше, чем в России картошки. Славный компотик получается — море витаминов плюс сорок градусов. А по субботам, когда жизнь в городе замирала до появления на небосклоне первой звезды, собирались по квартирам и делали с особым сладострастием то, что делать в шаббат[30] категорически запрещалось.
«Не евреи спасли шаббат, — говорил Кантор, опрокидывая двухсотграммовый стакан водки „Кеглевич“, а шаббат спас евреев».
После первого стакана шла, более или менее, приличная частушка:
— Перестань петь эту пошлятину, — приказывала Мишкина русская жена.
Громадный, как шкаф, Мишка, как это часто бывает, побаивался в трезвом состоянии своей малюсенькой супруги. Но сейчас он был под хмельком и не боялся ни бога, ни черта, ни своей ишимской пигалицы.
— Хорошо! Тогда я вам спою балладу про бедного, невинно осужденного арестанта:
После второго стакана Мишка начинал терроризировать проживающего в Беер-Шеве Магендовича. Бедняга завалил экзамен по медицине, не защитил диплом и впал сначала в безнадегу, а потом в иудаизм. Он ел в субботу холодную пищу, потому что включение электроплиты — работа, а работать в шаббат запрещено, он не звонил и не подходил к телефону, если звонили ему, он отрастил пейсы, молился, встав ни свет, ни заря, и придумал себе благочестивое выражение лица.
Мишка набирал номер до тех пор, пока трубку не снимала жена Магендовича Фирочка.
— Илюшка просил передать, — прерывисто от возмущения, говорила она, — что звонить в шаббат — тяжкий грех. Об этом и в Талмуде прописано.
Как могли в Талмуде запретить разговор в шаббат по телефону за четыре тысячи лет до изобретения аппарата, было непонятно.
— Фирочка, — кричал Мишка, — возьми ручку и запиши все, что я о нём думаю, а завтра, когда он прекратит самоистязание, прочитаешь ему.
