Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - [109]

И возвращаясь к нашим баранам – поэзия, рынок и т. п.

Вспоминаются расчетливый Брюсов, у которого были стихи по семьдесят пять копеек за строчку и по один рубль пятьдесят копеек за строчку (корова стоила тогда рублей десять – двенадцать), и бедный безумец Хлебников, писавший:

Сегодня снова я пойду

Туда, на жизнь, на торг, на рынок,

И войско песен поведу

С прибоем рынка в поединок.

И вот рынок к нам вернулся, но уже без тех гонораров и тех «Председателей Земшара». Их смыло всемирное КАРАОКЕ, что имеет прямое отношение к вектору развития цивилизации. Грубо говоря, люди все более хотят не певца слушать, а сами петь, сочинять, самих себя играть «в предлагаемых обстоятельствах» (ловушка, в которую попались вырождающиеся театральное и киноискусство и то, что еще оставалось от изоискусства). Востребованы не искусство – а дизайн, не творчество – а производство, не поиск – а «креатив», не поэзия – а «слэм», и т. д. Стон стоит: покажи мне меня, такого, как я, никого другого не хочу, пусть никто не делает того, чего я бы не мог сделать, если бы мне повезло! На пороге Нового времени Жан-Жак Руссо ставил вопрос так: что нам интереснее – необыкновенные люди в обычных обстоятельствах или обычные люди в необыкновенных обстоятельствах? Вопрос спорный, но Новое и Новейшее время отвечают на него в унисон и все более однозначно: конечно, последнее! Неслыханное раскрепощение и уравнивание в правах человечества имеет не только несомненную светлую сторону, но и темный реверс. Тем не менее проклинать свое время малодушно и непорядочно – игра не закончена. Так что делайте ваши ставки, господа!

На чем, кажется, можно было бы поставить восклицательный знак в разговоре о метафизике поэзии – и точку в разговоре о судьбах профессиональной поэзии как профессии стихотворца, просуществовавшей в таком качестве на протяжении примерно двух столетий.

Но остается еще технологический аспект – и он тоже не сулит поэтическому творчеству лучезарного будущего. Хотя бы потому, что поэтическая речь архаична в силу своей литературной первичности. Как известно, художественная проза возникла гораздо позже нее и по контрасту с ней: как расподобление элементов, а не их уподобление, как отказ от повторов, цикличности, монологичности, жестких требований формальной завершенности. В латинской этимологии слов versus и prosa зафиксировано представление о стихе как о кольце, круге, а о прозе как о стреле, векторе, и с тех пор, как мы попали в Историю, понятно за кем сила и будущее.

Но здесь начинаются парадоксы. Проза, породив грандиозную литературную мифологию, в конце XX века признала себя «фикцией» (fiction) и почти слилась с «фэнтези», а поэзия, наоборот, взбодрилась, ощутив себя жанром интровертным, но «невыдуманным» (nonfiction). Не говоря о том, что многие века происходила диффузия – прозаизация стиха (отказ от рондо-триолетов-сонетов и вплоть до появление верлибра) и поэтизация прозы, осознавшей себя искусством слова (в творчестве Пушкина, Гоголя, Лермонтова и т. д.). Настолько, что поэзия и проза перестали быть суверенными территориями и стали восприниматься, по крайней мере литературоведами, как два полюса, в зонах притяжения которых находится все поле художественной литературы. Хотя конституциональные признаки конечно же остаются даже в случае верлибров и ритмизованной прозы (не к ночи будь помянута).

Рифма всегда украшала стихотворение не в меньшей степени, чем запрет играть рукой украсил футбол. Пусть каждый разовьет эту метафору по своему вкусу, если пожелает. Возникший на фоне рифмованной поэзии верлибр способен иногда быть великой поэзией, чего не бывает по определению с версификаторской продукцией, построенной из поэтических клише, этим «канцером» – злокачественным образованием и вечным спутником поэзии. Суть в том, что недостача поэзии, художественной литературы и «веселой науки» литературоведения в словесности сравнима с вымыванием кальция из организма, что неизбежно приведет здание классических пропорций к превращению в груду костей – в стройплощадку для будущего.

И опять Бродский. Не потому что люблю или не люблю, а потому что интеллектуал, широко мыслящий русский поэт и маргинальный нобелиат (когда же окончательно убедился в этом, – догадался о себе и «своем месте в мире», – то и умер), мизантроп, чье последнее стихотворение – проклятие «племени младому, незнакомому» – составители его последнего сборника «Пейзаж с наводнением» просто переставили и сделали предпредпоследним. На посту американского поэта-лауреата, помнится, он предложил выкладывать сборники стихов у касс в супермаркетах (см. выше четверостишие коммунистического утописта Хлебникова).

Мое предложение стократно скромнее. Мировая поэзия – золотой фонд. Проблема в том, что ни классической, ни современной поэзии не за что зацепиться в сознании и ухе современников (как невнятной фразе с кашей во рту на незнакомом наречии, словно в какой-нибудь китайской народной песне 2050 года «Были когда-то и мы русаками…»). Предложение: если не убедить родителей, то заставить школу принудить детей заучить наизусть (как учат зайцев спички зажигать!), кроме чудных детских стихов, басен и поганой хрестоматийной муры, десять классических русских стихотворений или хотя бы отрывков, лучше двадцать, пятьдесят – гениально! Детская память их просто сканирует. Это даже не запоминание, а печать – импринтинг навсегда, даже если никогда не будет востребовано двоечниками. Потому, что даже в вырванных из контекста строчках – «мой дядя самых честных правил» или «люблю грозу в начале мая» – код нашей экзистенции и шанс для той поэзии, которой принадлежит по праву «жизнь вечная».