Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - [105]

И второе: куда более меня удивлял всегда говорящий Битов. А именно, разительный контраст почти полной физической обездвиженности (минимум мимики, жестов, телодвижений) с тем более впечатляющей подвижностью и редкой нетривиальностью мышления и разговора. Вот этот выход скрытой энергии, – внутренней жизни и речи из недр наружу с совершенно неожиданной интенсивностью, – он-то и поражает. Примерно, как когда из спокойно дымящегося вороха осенних листьев вдруг вырываются острые языки пламени, или вода неожиданно бьет из-под ног лозохода.

Наверное, для этого.

Дредноут худлита

Нет большого смысла рассуждать о поэзии как о «вещи в себе» в отрыве от жизни, рассматривать отдельно от восхитительной и невыносимой странности бытия. Поэзию Даль определял как «дар отрешаться от насущного», то есть восхищаться в прямом и изначальном смысле – выходить за пределы и мысленно возноситься над коловращением бытия. Так понимаемая поэзия является секретом и квинтэссенцией человеческой жизни. Только не стоит думать о восхищении как о волевом акте или, того хуже, путать его с восторгом, который в восхищении присутствует лишь как фон и метафизическая дрожь, помогающая справиться со страхом. Помните: «прекрасное – та часть ужасного, которую человек в состоянии вынести»?

Старики – за редкими исключениями, битая карта, средние поколения – почти поголовно конформисты, а вот за души детей можно еще побороться, чтобы дать шанс им очнуться. На месте правительства Москвы я бы все сделал, чтобы столичный планетарий стал бесплатным хотя бы для школьников, и в принудительном порядке пропустил через него всех детей Москвы, Подмосковья и близлежащих областей, чтобы они, лежа, будто астронавты в креслах, под куполом материнского живота вселенной, запомнили навсегда, как катастрофично устройство нашего мироздания. Собственную страну узнать на протяжении жизни – не такой уж фокус. Но, о, если бы удалось – кому-то, когда-то – всех российских детей отправить на короткие каникулы хотя бы однажды в какую-то из стран Западной Европы, чтобы навсегда избавить их от фатализма, дать представление о стереоскопичности мира и его неоднородности, – как то было у нас после Петра, после 1813, 1945 и даже 1991 года, – и не потому что «заграница» рай земной, отнюдь. Но потому, что, как выразился больше двух столетий назад Гёте: кто побывал в Италии, уже никогда не будет совсем несчастен, – или на ту же тему Битов, при виде плачущей в автобусе испанки: чего она ревет, дура, она же в Испании!

Но вернемся к нашим баранам, сиречь, к поэзии – точнее, поэзиям. Существует мнение, что художественная словесность, будучи искусством темпоральным и процессуальным (как музыка и кино, в отличие от пространственных живописи или архитектуры), может склоняться к большей изобразительности или повествовательности, мелодичности или рассудочности, импрессионизму или экспрессионизму и проч. В определенной степени с этим можно было бы согласиться и привести в качестве примера рационального Тютчева и перцептуального Фета, всегда плакатного Маяковского и всегда сладкозвучного Анненского, балладного Багрицкого и предельно меланхоличного Бродского, или даже так – зрелищного раннего Заболоцкого в противовес рассудочному позднему. Но так обстоит дело лишь на первый взгляд, поскольку всякое искусство синкретично и обращено сразу ко всем нашим умственным и душевным способностям. Архитектуру назвали когда-то «застывшей музыкой» еще и потому, что восприятие сооружений процессуально и происходит в той или иной последовательности, зависящей не только от выбранного маршрута, но и от массы столь капризных факторов как состояние погоды и наше настроение (та же история с живописью – это всегда свидание, хорошо если любовное). И наоборот: музыка, где такт следует за тактом, способна выстраивать грандиозную акустическую архитектонику, отчего записные меломаны (к числу которых я не отношусь) стремятся слушать классику в живом оркестровом исполнении, отдавая предпочтение композиторам-строителям (вроде Бетховена или Вагнера) перед композиторами-мелодистами (вроде Шопена или Чайковского).

Подобные пространственно-временные трансформации имеют научно подтвержденную физиологическую, неврологическую основу и возможны благодаря невероятной пластичности и мобильности человеческого мозга, неизменного с кроманьонских времен, скрытые возможности которого мы используем на считанные проценты в лучшем случае. Известно, что ослепший человек за несколько лет способен выстроить сложнейшую акустическую и тактильную модель окружающего мира, в которой ему становятся внятны самые микроскопические подвижки, – вплоть до пресловутого «гад морских подводный ход и дольней лозы прозябанье» (скажем, слуховое и обонятельно-осязательное восприятие налетевшего с ветром дождя), – что доступно и рецепторам зрячего человека, но из-за невостребованности, малозначительности, неартикулированности не воспринимается обычно мозгом, поскольку на входе, по умолчанию, отфильтровывается и отбраковывается нами как информационный шум. Я знал одну слепую чуть не с рождения поэтессу, старавшуюся изо всех сил вести активный образ жизни и предпочитавшую в своих стихах зрительные образы и цветовые эпитеты всем прочим, что вполне объяснимо, хоть и прискорбно. И в чем-то мы с ней похожи.