Школа корабелов - [11]
Матюхе сегодня не везет. Он проиграл весь наличный капитал — три гривны медяками — и тщетно шарит по карманам в поисках завалившегося грошика. Можно, конечно, сходить в соседний класс, собрать дань с малолетних воспитанников, но Вульгарно еще вчера обобрал мелкоту дочиста. Как быть? Матюха снимает с себя грязную нижнюю рубаху льняного полотна и бросает ее на стол. Игроки критически разглядывают рубаху.
— Как, Спиридоныч. пойдет? — спрашивает Кузя Бобыль, воспитанник неопределенного возраста с чахоточным румянцем на лице.
— Пойдет, братки, за три копейки пойдет. Токмо пущай потрясет ее малость.
Чулков не согласен с оценкой Спиридоныча. Некоторое время идет торг, сопровождающийся бранью. Наконец рубаха оценена в семь копеек, и Матюха жадно хватает выданную ему карту. Его широкоскулое лицо напряжено, мутные глаза лихорадочно следят за руками банкомета.
— Плакали твои денежки, Матюха, — насмешливо произносит Бобыль после очередного проигрыша Чулкова.
Незадачливый игрок просит не выключать его из игры, умоляет поверить в долг, клянется всем достоянием своего родителя — полицейского надзирателя. Игроки не обращают на Матюху внимания, и это еще больше распаляет его. Он озирается по сторонам и вдруг замечает в руках у Попова учебник арифметики. «Отобрать, — думает он, — не меньше рубля потянет, а может, не стоит». Матюха колеблется, но не сводит глаз с книги. В трезвом виде он и не подумал бы связываться с Поповым, которого боится так же сильно, как и ненавидит. Уже несколько лет Чулков мечтает отнять у него власть над охтенскими подростками. Когда многие из них пошли за Сашей в училище, Матюха, съедаемый завистью к нему, упросил отца устроить его туда же. Но и здесь Попов прочно утвердил за охтенцами независимость, и даже самые отпетые воспитанники избегали стычек с ними.
Воинственное настроение Чулкова по мере действия винных паров растет. Приняв, наконец, решение отобрать книгу, он двинулся на охтенцев, щедро рассыпая тумаки.
— А ну, брысь, мелюзга!
— Куда лезешь, медведь?
— С цепи он, что ли, сорвался?
— Что с ними говорить, загнуть ему салазки!
— Кому салазки? Мне? Ах вы, пескари мелководные!
Чулков рубанул сплеча Андрея Углова и с силой толкнул Колодкина, стоявшего подле Попова. В следующий миг охтенцы повисли на Матюхе, пригибая его к полу.
Камчатцы прекратили игру. Бобыль подошел к Попову.
— Не по правилу Матюху свалили, атаман. Этакая куча кого хочешь одолеет. Вот с Федькой у тебя драка была правильная, один на один. За ту драку от нас тебе и почет. А это… Тьфу! Иль ты Вульгариса боишься?
Саша ничего Бобылю не ответил.
— Молчишь? Ладно! Не хочешь сам с Матюхой биться, пощады от нас не жди. И недорослям твоим крышка.
— Не пугай! Мы не вороны, нас таким чучелом, как ты или твой Матюха, не испугаешь. Погляди!
Саша свистнул. Охтенцы, оставив жертву, дружно бросились к нему Попов жестом приказал им отойти в сторону.
Чулков вскочил на ноги. С перекошенным злобой липом он ринулся на Сашу. Весь класс обступил противников, предвкушая интересное зрелище Но бой был коротким. Неуклюжему Матюхе никак не удавалось ударить Сашу, отлично изучившего его повадки. На какой-то миг Попов очутился в медвежьих объятиях Чулкова, но тут же рванулся вниз, стремительно выпрямился и изо всей силы стукнул противника кулаком в подбородок. Матюха присел от боли и громко, по-собачьи, завыл. Прозвенел колокольчик, возвещающий конец урока. Воспитанники растормошили спящего Козлова, вытолкнули его за дверь и сами высыпали в коридор, где уже толпились ученики других трех классов.
2
Воспитанники делились на две группы. Одна стремилась к знаниям и потихоньку двигалась в науках своими труднопроходимыми тропами. Другая состояла из усатых и бородатых «недорослей», завербованных Путиховым для счета. Эти и днем и вечером шатались по улицам и рынкам, пьянствовали, играли в карты, приставали к прохожим и наводили страх на жителей всего квартала, прилегающего к училищу.
Объединяла всех воспитанников общая ненависть к учителям. Да и было за что их ненавидеть. Грубые, невежественные, постоянно пьяные, они издевались над учениками, терзали и мучили их.
Самым жестоким из учителей был мичман Апацкий. Внешне вежливый, он щегольски одевался и душился какими-то очень сладкими духами. Лицо его, с тонкой ленточкой усов над маленькими красными губами, можно было бы назвать красивым, если бы не глаза. Что-то ненормальное чувствовалось в них, блуждающих и беспокойных.
Мичман никогда не приходил на урок один. Его сопровождал дядька — матрос Мефодий — человек саженного роста и необычайной физической силы. Мефодий становился у стены и длинным батогом из воловьей кожи стегал каждого, кто пошевельнется за партой.
Единственным преподавателем, не применявшим розог, был учитель русской словесности Андрей Андреевич Редкозубов. В дни запоя он, как и другие, не посещал занятий, а когда заявлялся в класс, выглядел до того жалким, что многие воспитанники проникались к нему состраданием. Но трезвым он бывал редко. Обычно Редкозубов садился за учительский стол, клал лохматую седую голову на руки и застывал в этой позе до конца урока. Спал ли он с открытыми глазами или о чем-то сосредоточенно думал, понять было трудно. Да это и мало кого интересовало. Камчатцы еще до начала занятий отправлялись в город, а охтенцы либо просто бездельничали, либо занимались другими науками.
