Шишкин - [8]
Продолжением «величественного» пейзажа стала картина «Среди долины ровныя…» (1883), созданная по мотивам одноименного стихотворения Алексея Мерзлякова. Таким образом, возникает еще один ответ на вопрос, что такое мотив. В данном случае это как бы первоначальный импульс к развитию темы, исполненной в духе поэтического произведения. Казалось бы, что образ уже задан, оставалось переложить его на язык живописи. Однако это не так. Импульс, исходящий из стихотворного произведения, требовал детальной разработки живописной темы, чего поэт не мог сделать средствами стихотворной речи. Художник разработал зрительно убедительную картину, наполненную запахами равнины и прохладой затухающего дня. Однако стихотворный импульс дал поэтический настрой живописной речи — случай для Шишкина совсем не характерный. Картина «Среди долины ровныя…», непохожая на шишкинскую тематику, более тяготеет к произведениям Куинджи, отмеченным романтическим пафосом. Определенная доля патетики живописной речи, равно как и мотив созерцания, некоего философского раздумья, в картине безусловно имеется. Шишкин всю жизнь изображал по преимуществу лес. А здесь — одно-единственное дерево на все безбрежное пространство картины. В немецком искусстве и литературе образ леса обременен массой легенд, фантастических преданий, мистических рассказов. Отзвуки такого отношения к лесу слышны в немецком и скандинавском пейзаже. У Шишкина лес изображается обычно без всякой романтики, трезво и впечатляюще, со всеми его естественными приметами. В картине «Среди долины ровныя…» удаление в сторону романтизма кажется непривычным, но торжественным и монументальным. Пейзаж явно сочиненный, а не воспроизведенный, как обычно у художника. Одиноко растущий дуб — это, скорее, символ. Равнина как бы интернациональна. В ней просматриваются и русские пространства и, вероятно, европейские. Достаточно сопоставить мощное одинокое дерево с дубами, написанными художником за границей (Дуб), с российскими дубами (Дубы, Дубовая роща, обе — 1887), чтобы понять, что за образец взяты давние швейцарские впечатления. В романтизме процесс рождения образа так и происходит. Художники, отталкиваясь от натурных впечатлений, затем создают условный образ, приближенный к символическому пониманию, соединяющему в себе превосходные качества натуры. Взгляд на обширную панораму в картине открывается с небольшой возвышенности. В отсутствие низкой, «лягушачьей» перспективы художнику трудно достичь монументальной убедительности, но выбранная точка зрения имеет определенные преимущества. Равнина не читается узкой полоской, как в Полдне… а разворачивается безбрежной широкой плоскостью навстречу взгляду зрителя. Такая композиция многое открывает для обозрения и переживания. Визуальное однообразие равнинной плоскости разбивается композиционными приемами. Ближний план с сочно написанными полевыми травами и цветами придает образу физическую убедительность и материальную ощутимость дыхания реальной природы. Средний план, где возвышается мощный дуб — царь природы, частично освещен солнцем. Перемежающиеся освещенные и затененные полосы равнины создают динамическое впечатление игры света, разбивающего однообразие плоскости. Синеющий дальний план, слева посеребренный извилистой рекой, накрыт светоносным небом с клубящимися кучевыми облаками, прописанными гаммой сиреневых, синеватых, фиолетовых и желтоватых цветов. Таким образом равнина, террасами нисходящая к горизонту, возвращается тяжелым, но просветленным небом. Сложное построение картины, основанное на чередовании планов, контрасте вертикалей дуба, дороги, реки и горизонтальной равнины, тяжелых зеленых плоскостей и облегченного светлого неба, не только создает динамическую панораму обширной земли, но и располагает к раздумьям, спокойному обозрению, охватывающему Божий мир и в целом, и по частям.
Ко времени появления «Среди долины ровныя…» были созданы аналогичные по масштабу и по духу куинджиевские полотна На севере (1876), Радуга (1878), Лунная ночь на Днепре (1880), Лунная ночь на Дону (1882).
В картинах Куинджи ощущалась бренность человеческого бытия, сопоставленного с величием небесных пространств. У Шишкина тоже величие, но только земных горизонтов. И та же бренность человеческой жизни рядом с бесконечностью земли. Философия вроде бы одна, но соизмеримость человека с природой разная.
У Куинджи человек — часть вселенной, у Шишкина — прикреплен к земле. Шишкин не выходил в своих размышлениях за границы знаемого, видимого, связанного с повседневным материальным бытом. У Куинджи — философия вселенского бытия, у Шишкина столь же патетичная философия касается земной принадлежности человека.
