Шесть повестей о легких концах - [12]

— Эй, ты… святитель, выйди на минутку. Въ теплѣ размякнешь. Завянешь весь. Иди! Иди!

Извозчикъ быстро шапку надѣлъ. Потомъ — смутившись — все таки чужіе:

— Ты, того, не расходись. А я пойду — конягу провѣдать…

Баба тутъ же заголила, и только вышелъ, съ Вилемъ — въ уголъ. За занавѣской — возня, хрипъ. Ничего. Быстро вышла. Виль зѣвалъ, на часы глядѣлъ. Хмѣль вышибло. Завтра утромъ засѣданіе. Баба на серединѣ, красная, въ поту. Пьяна совсѣмъ. Къ Вилю, плюетъ въ лицо!

— Отдѣлался! А я какъ? Съ нимъ теперь! Ухъ, хлюстъ!

И голоситъ навзрыдъ. Дѣвочка проснулась:

— Мама!

Шумъ. Слезы. Кучинъ въ ногахъ у Нины:

— Поцѣлуй! Хоть разъ! Все время одно — ты, тебя, съ тобой! Пожалѣй! Не то издохну!

— Я вамъ говорила — у васъ нѣтъ пола. И денегъ также нѣтъ. Вы хламъ изъ оперы. Ромео! Упраздненный шутъ!

Виль еще разъ зѣваетъ. Нинѣ:

— Я-бъ и съ тобой. Но утромъ засѣданіе — ослабѣлъ. Ты займись французомъ. Онъ ничего, и франки тоже дастъ.

Нина на минутку раскисла:

— Развѣ это фуга? Вѣдь вы не знаете — я только такъ пишу. Я дѣвушка. Не приходилось. Конечно, слабость, но хоть бы онъ слова какія нибудь говорилъ: «милая», «голубушка», а впрочемъ — чушь!.. Атавизмъ. Полъ и удобство.

Виль благословилъ. Взявъ у Поль-Луи немного марокъ — отдастъ на дняхъ, и папиросы египетскія съ золотымъ мундштукомъ — тихонько скрылся — боялся бабы — лютая, кончитъ плакать, изобьетъ.

А Нина — на колѣни Поль-Луи. Хохочетъ. Сама разстегиваетъ блузку:

— Не будьте лицемѣрнымъ! У меня египетская грудь! Цѣлуйте! Дайте сто франковъ! Я ихъ порву! Нѣть, куплю чулки — паутинка со стрѣлкой! Меня тошнитъ! Ну, будьте смѣлымъ, вѣдь у васъ южный темпераментъ.

Пришелъ извозчикъ, поглядѣлъ, закашлялся и сѣлъ спиной къ гостямъ. Злоба подымалась:

— Вотъ отъ такихъ жена взбѣсилась, безпорядокъ, нѣтъ сѣдоковъ, овса нѣть, совѣты жидовскіе, коняга сдохнетъ — все отъ нихъ! Сучьи скоты!

— Ну?.. темпераментъ?..

У Поль-Луи не было темперамента, не было ничего. Сидѣлъ безъ мысли, безъ желанія шевельнуть рукой. Очумѣлъ совсѣмъ. Франки, впрочемъ оказались. Вынулъ бумажку, далъ. И дѣлалъ все, что надо. Цѣловалъ. Разстегивалъ. Мычалъ. Ворочалъ бѣлками. На полу бился Кучинъ:

— Нина, пощади! Я знаю — ты нарочно. Отъ муки. Играешь. Самой невыносимо. Пойдемъ отсюда. Я буду инженеромъ. Иди, дѣвочка, родная, Нинуся!..

— Съ нимъ-то пойду… Сто франковъ… Паутинки… Убирайтесь!..

И сама за занавѣску. Поль-Луи любилъ, зналъ много женщинъ, умѣлъ шалить — Жермэнъ, локонъ, шампанское, тихонько отъ гостей у мужа въ кабинетѣ. Все было. Но теперь поднялось другое — темнота, злость. Схватить, измучить, лечь, какъ снѣгъ, навѣкъ, скулами сверкнуть, показать, что онъ не франкъ, не вздохъ, а здѣшній, сто лѣтъ здѣсь пьетъ, ломаетъ чашки и бьетъ бабу, крѣпко, ухмыляясь, тупо бьетъ оть нѣжности и горя.

Тихо. Страшный крикъ Нины. Кучинъ хотѣлъ броситься, убить. Извозчикъ оттащилъ — трусилъ — чтобъ не вышло чего. Его же послѣ къ стѣнкѣ. Держитъ Кучина.

Поль-Луи въ водоворотѣ. Нѣть его. И послѣ — лампа въ глаза. Вышелъ — на морозъ. Кучинъ за нимъ.

Убьетъ? Поль-Луи заслонилъ лицо рукою, ждетъ. Но Кучинъ цѣпляется за пиджакъ, молитъ:

— Дайте мнѣ сто франковъ!.. Всю жизнь!.. Она пойдетъ!.. Паутинка со стрѣлкой!.. Бога ради дайте, а потомъ убейте!..

Поль-Луи на мигъ просыпается. Мерзость! Уѣхать!

— Вотъ вамъ деньги, и молчите.

Хочетъ уйти, но снова тяжесть и гулъ въ ушахъ. Сидитъ. Вдругъ изъ двери кубаремъ Кучинъ въ однихъ подштанникахъ:

— Нѣть, не могу! Она не любитъ! Какъ я смѣлъ подумать? Убейте, ну, убейте! Вы иностранецъ, васъ не тронутъ!.. Я гадъ, слизнякъ, плевокъ!..

Упалъ на животъ. Поползъ по снѣгу. Головой забился. Замеръ. Поль-Луи не спасетъ. Изъ-подъ снѣга шопотъ:

«Которая и жжетъ и губитъ…»

Тишина. Поль-Луи вздохнулъ. Бѣлый дымокъ сталъ у губъ. Знаетъ — не взлетитъ. Отсюда не уйти. Онъ самъ теперь не Поль-Луи, а Кучинъ. Погубленъ.

Въ комнату. На колѣняхъ хозяина Нина визжитъ и бьется, ухватившись жалостной ручкой за бороду:

— Милый! Помоги мнѣ! Вѣдь я-жъ не зна-а-а-ла!

Извозчикъ не скидываетъ, грустно:

— Вы можетъ чего съѣдите — легче станетъ. Отощали. Тамъ каша есть.

Тошно. Жена — волчихой. Дѣвку какую-то подкинули — вопитъ. И дочка плачетъ. Черти!

На столѣ бутылка. Оставили. Тихонько отъ жены выноситъ, изъ горлышка скорѣй!.. Прожгло. Отставитъ, и опять. Такъ всю бутылку. Дѣвка устыдилась: тихонько трясется подъ тулупомъ.

Поль-Луи на дворѣ одинъ. Гдѣ то идутъ часы. Гдѣ то Парижъ, свѣтло, Жермэнъ. Ему не надо. Поѣздъ прилетитъ сюда — не сядетъ. Куда? — смѣяться? жить? Прошло. Теперь вотъ только сжать, сжечь, раздавить. Или еще — покорно лечь — чтобъ били, измывались. Былъ Кучинъ — рваная подошва въ снѣгу. Была Нина — паутинка со стрѣлкой. Еще была любовь. Да, да! Огромная, губастая, готовая пожрать и домъ, и снѣгъ, и міръ. Любовь, отъ которой бился рыбкой Кучинъ, татаринъ по бабьи улыбался, Шуринъ пальцы кололъ иголочкой, любовь — совѣты, субботники, сивуха, схема, скулы, кровь Нины, Коминтернъ, снѣгъ.

А гдѣ то идутъ часы. Нехотя, какъ на принудительныя, вылѣзаетъ утро. Извозчикъ — выпилъ все — бутылку объ полъ. Забуянилъ. Жена въ него ведромъ: