Шесть граней жизни. Повесть о чутком доме и о природе, полной множества языков - [68]
И это касается не только чувств. Хотя наши глаза воспринимают миллионы цветовых оттенков, говорить мы можем лишь о немногих, получивших имена, так что и здесь на выручку пришли цветы. Цвет роз дал нам розовый, цвет апельсинов – оранжевый; от фиалок пришел фиолетовый, а французское название сирени дало лиловый. Шведский и английский языки имеют архаичные слова с общим происхождением для обозначения другого цветочного оттенка пурпурного – gredelin и gridelin соответственно, которые происходят от французского gris de lin, или «серый цвет льна». Произошло внезапное осветление палитры, поскольку до заимствования из французского языка этот оттенок цвета по-шведски назывался коричневым.
Вообще-то и краски, и запахи одинаково сильно действуют и на нас, и на пчел, но вот говорить о них – совсем другое дело, а еще труднее их оживить. Ведь запечатлевали слова на мертвых растениях. В Египте – на высушенных листьях папируса, в северных регионах – на пластинках из букового дерева. Значки на пластинках выцарапывали, тогда-то и родилось новое слово – «буква»; с той поры миллиарды букв были нанесены на бумагу из перемолотого дерева. Все вместе они, наверно, создали нечто большее, как пчелы, когда делают из цветов мед: ведь результат передает эссенцию жизни, которая сохранится и в будущем.
Может статься, именно здесь литература соприкасается с биологией? «Культура» означает «взращивание». И конечно же, идеи можно скрещивать, как растения, и прививать к ним новые черенки, как к фруктовым деревьям. Запутанные фразы можно пропалывать, как грядки, чтобы придать им более органичный ритм; слова можно пересаживать в другие края или создавать новые гибриды. Многое можно выразить через цветистые ассоциации, а сообща они могут сделать написанный мир благоуханным и тенистым.
Если вдуматься, литература и садоводство во многом соприкасаются. Никто не в силах тягаться с природой, но вполне возможно по ее примеру, не жалея времени, окружить заботой всё то, что просится на бумагу. Так что я понимаю не только плотников, но и садовника тоже.
В моем безвременье дни отпуска с семьей прошли весьма хлопотливо, и задним числом вправду казалось, будто время сжалось в семечко, заряженное силой роста. Воспоминания, как и зелень, могут протянуться далеко, так что останутся и тогда, когда исчезнет всё, о чем они повествуют.
Младшие поколения продолжали отдыхать на даче, я же была совсем в другом месте. А когда вернулась, чтобы встретиться с садовником, тени в лесу среди черники успели подрасти. Но произошло и более серьезное изменение. В летнюю сушь родники в округе почти пересохли, и чуть не все березы на участке погибли. Листья осы́пались еще в августе и больше не вырастут.
Я вспомнила описание судьбы Иггдрасиля в «Эдде» и расстроилась. Змей Нидхёгг со временем всё глубже вгрызался в его корни, а вода в источнике Мимира, питавшая второй корень, мало-помалу начала загнивать. В конце концов остался лишь третий корень, тот, где норны пряли, сучили и обрезали нити жизни. Они встревожились, увидев, что листья на ветвях желтеют, но люди Мидгарда продолжали жить по-прежнему, пока буря не свалила дерево и бурные воды не затопили землю. Боги оставили мировое древо гореть в пожаре, от которого небо окрасилось в багровый цвет.
Обойдя вокруг дома, я увидела, что береза на углу все-таки выдержала засуху – может быть, оттого, что ее корни уходили глубже. Но, наверно, она чувствовала, что случилось с другими березами на участке, ведь они состояли в родстве, а деревья общаются друг с другом. По другую сторону дома сухой скелет ее сестры высился у крыльца печальным памятником. Именно там я в первую весну повесила птичью кормушку. На этом дереве всегда было множество птиц, и в июне прямо у меня на глазах ястреб-перепелятник нырнул в пушистую крону и схватил лазоревку с такой же легкостью, с какой срывают созревший плод. Смотреть на это было больно, но дерево благоволило всем птицам.
И разве самый обыкновенный цветок не дает понять, что жизнь неразлучна со смертью? В вешнем аромате сирени содержится ароматическое соединение индол, образующееся при гниении. Ту же двойственность демонстрируют летом звездные системы зонтичных растений. С одной стороны, это съедобные и целебные петрушка, пастернак, тмин и кервель, с другой же – болиголов и цикута, то есть смерть в кастрюльке. Все они принадлежат к одному семейству и отличаются друг от друга лишь незначительными особенностями стебля, листьев, плодов и корней, временем цветения и местами произрастания. Жизнь и смерть странным образом связаны между собой, как изнанка и лицо вышивки. Половина лесных видов живет за счет мертвых деревьев, а растения питаются благодаря разложению, создающему почву. И все-таки после всех процессов кое-что всегда остается. Это знаки того, что плодородие земли рождается во взаимодействии живого и жившего.
Когда я сгребла мертвую листву и отнесла в компостную яму, мне подумалось, что это самый горячий уголок участка. Внизу, в перегное, царило такое же многообразие, как и вокруг меня. Пыльца смешивалась с измельченным камнем, бактериями и другими несчетными крошечными организмами. Где-то в лесах грибного мицелия ногохвостки устроили себе сады любви. Где-то ловит свой обед жук, а многоножка поедает мокрицу. Там кишела жизнь – зачастую безымянная, ведь нам известна лишь малая часть обитателей почвы. Тем не менее именно они сообща создавали перегной. Древние греки считали землю особой стихией, но она – текучее взаимодействие воды, воздуха, пылинок и несчетных крошечных жизней.
