Шепот звезд - [10]

— Ну и хрен с ним, с браком, — отозвался Николай Иваныч, успевший разочароваться в жене и убедиться в пагубности обезьянства. — Сатана обезьяна Бога, Дон-Кихот — обезьяна рыцаря… А кто обезьяна геолога Урванцева? Всего лишь — дурак. У нас с ней разные понятия о ценностях.

Иван Ильич не понял, о чем умничает сын, и в ответ неожиданно рассердился:

— Поповщину не гони! А без них, — он показал рукой рост ребенка, — все даром и глупо, — махнул рукой на все еще не распечатанные контейнеры.

Время, когда Николай Иваныч еще не успел разглядеть недостатков жены телесных и душевных — и наслаждался предполагающими постель чудесными открытиями в своей избраннице и самом себе, прошло. Глаза у него раскрылись на ошибку собственного выбора после Туниса, куда был направлен в долгую, шикарную, необременительную и очень денежную командировку в качестве представителя Аэрофлота. Эта дурища ухитрилась перессориться со всеми посольскими и представительскими бабами, которые если и были ненамного выше ее, то хотя бы умели скрывать блеск собственного скудоумия и бытовую мелочность за ласковыми улыбками. И он был отозван на родину. Серафимовна этот удар по благосостоянию приписала проискам каких-то евреев, которые будто бы заполонили наше посольство, что, разумеется, было вздором.

Его теперь раздражали в Серафимовне и манеры, и лексикон, и «опытность», почерпнутая из американских фильмов. И эта раздражительность незаслуженно выплескивалась на стариков, которые один за другим растворялись в небе над трубой крематория, и он предавался философическим размышлениям о конфликтах поколений.

Прошли времена, умничал он, когда отцы и дети по причине одностойной технической и информационной оснастки понимали друг друга и жили в относительном согласии друг с другом и с еще не окончательно уничтоженной «окружающей средой». Прошли времена идиллической патриархальщины: теперь отцы и дети имеют разные мозги, они — разные биологические виды. И самое печальное, что дети с их компьютерными мозгами не умнее стариков.

Серафимовна, в отличие от мужа, была свободна от социальных и компьютерных воздействий окружающего мира и существовала как бы вне времени, которое не задевало и ее неприлично для своего возраста здорового свекра. И позволяла в отношениях к старику невинное кокетство, которое Николай Иваныч понимал как неприличие.

— Иоанн! — говорила она капризным тоном и надувала губки. — Слетай-ка, отец родной, в магазин. Ведь ты — летчик.

Иван Ильич принимался возражать, что он списан с летной работы, а «отец родной» — на фене начальник лагеря, но Серафимовна, рядом с ним маленькая и шустрая, принималась его выпихивать, и он подчинялся ее слабости. А случалось — с детской непосредственностью садилась к нему на колени, клала свою всегда аккуратно убранную, хорошенькую головку на его могучую грудь и глядела хитрющими глазами на мужа. И просила «Иоанна» или «папика» рассказать «маленькой девочке» сказочку о своих приключениях.

— А правда, что ты поднимал в цирке платформу с пианиной и пианисткой, а она наяривала «Марш Черномора»? Или афиша врет?

Николай Иваныч вынужден бывал время от времени делать не в меру расшалившейся жене замечания о необходимости соблюдать дистанцию, но она с обезоруживающей невинностью возражала:

— Что делать, если я люблю папика? А ты, папик, хоть немножко любишь меня?

Иван Ильич принимался, по своему обыкновению, рычать, что приводило молодую женщину в самое веселое расположение духа.

— Ты, папик, прелесть! Ну как можно не любить такого папика? Ты только погляди, какая у него морда! Ты где-нибудь еще видел такую хорошую и смешную морду? А не отрастить ли тебе, папик, бороду, как у Карла Маркса?

— Ты хоть на людях веди себя прилично, — говорил Николай Иваныч.

— Никс, не будь занудой!

Иногда Иван Ильич оказывал веселой невестке сопротивление: ссаживал ее с колен, отставлял в сторону, как мебель, отгораживался, но та воображала, что это едва ли не приглашение к игре. И продолжала дурачиться и вспрыгивать на него, показывая свои полные, гладкие ноги.

Однажды Николай Иваныч не вытерпел:

— Ты что, совсем дура? Ведешь себя как будто он ничего не чувствует. Ведь он, черт подери, мужчина, а не цирковой слон.

Серафимовна показала на лице смущение:

— Да? Что ж раньше не сказал?

— Раньше я не думал, что ты такая дура.

— Да, я глупая.

Серафимовна грустно опустила свою хорошенькую головку с мальчишеским затылком и хвостиком. Он хотел ее утешить, вообразив, что видит перед собой выражение искреннего раскаяния, но Серафимовна вдруг принялась очень натурально хрюкать.

«Может, ее побить? — подумал он. — Она другого языка не понимает. Люди бараков понимают только силу. Интересно, какой вздор вертится в ее башке?»

Серафимовна старалась откреститься от своего барачного прошлого и делала все возможное, чтобы не видеть своих старинных приятелей и приятельниц; она даже мать не пригласила на свадьбу, так как та могла напиться до поросячьего визга: попила в свое время детской крови — хватит. Впрочем, были исключения: для школьной подруги Валюхи, которая сумела более или менее устроиться в жизни, и для бывшего сожителя матери- вора в законе Борис Борисыча, который, как считалось, не утратил своего авторитета, даже уйдя в прошляк. Кстати, он сделал все возможное, чтобы его бывшая сожительница не подгадила дочери своим возникновением, и по-своему гордился Серафимовной: умница, не упустила возможности сменить масть. Время от времени он напоминал «дочке»: «В случае чего, если кто будет тебе мешать жить, шепни». Серафимовна даже считала, что его можно представить «папику» Борис Борисыч умел себя вести в любом обществе, — но тот категорически отказался.