Шёпот листьев в больничном саду - [7]

— Что? — видимо, на всякий случай переспрашивает Лёля.

Пульт от телевизора я нащупываю почти машинально — и он летит в прозрачную стенку вместе с моим криком:

— Я сказала, УБИРАЙТЕСЬ!

Когда пульт разбивается о пластик, они отшатываются. Потом Леся, гневно прищурившись, открывает рот — но Лёля молча хватает её за руку и выволакивает в коридор; а я утыкаюсь лицом в подушку, задыхаясь, давясь злыми слезами.

Позже бывшие подруги будут пытаться просить прощения, передавать через родителей билеты, писать мне смски и сообщения на электронную почту.

А я не отвечу ни на одно…

— Разве ты заслужила такого? — его голос ласкал нежной участливостью. — Посмотри на меня.

Я распахнула глаза.

Я посмотрела на него в упор.

Я смотрела, как он тянет ко мне бледную руку — и пыталась отодвинуться.

Но не могла.

Когда его пальцы касаются моего лица, я чувствую сухую прохладу его кожи.

Потом понимаю, что не могу пошевелить ни единым мускулом.

А ещё вдруг осознаю, что боль во рту, ватность рук и ног, тяжесть в висках — всё бесследно исчезло.

— Ты могла бы пойти со мной, — он берёт меня за руку — и я встаю с кровати помимо своей воли. — Ты могла бы пойти со мной, и всё это осталось бы в прошлом.

Он мягко привлекает меня к себе — а потом делает шаг.

Он кружит меня — словно бы в вальсе — и я не вижу уже ни светло-зелёных стен, ни белого потолка, ни опостылевшей больничной койки, ни гудящих ламп дневного света. Вокруг лишь бархатный, обволакивающий мрак, и иногда в вальсовых поворотах я замечаю далёкий квадрат тёплого белого света — будто открытое окно. Я не чувствую, как ноги касаются пола, и голова моя легка, необыкновенно легка…

Где я? Что я делаю здесь? Почему меня совсем не беспокоит незнание?

…а где я была до того?

Он замирает, и я вместе с ним. Пальцы его зарываются в мои волосы, мои пышные длинные волосы; не грубо, но властно тянут, заставляя вскинуть голову — так, чтобы я видела его глаза.

Мне чудится, что в глубине его зрачков вспыхивают и гаснут звёзды.

— Видишь? Совсем не страшно, — он касается ладонью моей щеки, проводит ногтем вдоль скулы, и меня вдруг бьёт дрожь — не страха, но странной, нервной, сладкой лихорадки. — Ты ведь ждёшь меня, — он говорит с проникновенными, низкими, страстными нотками, и его голос отзывается во мне — учащённым биением сердца, прерывистым дыханием из беспомощно приоткрытого рта. — Ты жаждешь меня.

Я смотрю в его глаза, тёмные и всепоглощающие, как окружающий мрак.

Я смотрю на его губы цвета бордовых роз.

Я смыкаю ресницы — и завороженно тянусь к ним.

И вдруг чувствую, как разжимаются его пальцы, отпуская меня.

…и бархатный мрак расступился, уступив место зелёным стенам, а квадрат тёплого белого света вновь обратился наглухо занавешенным больничным окном.

Воспоминания о настоящем навалились на меня вместе с болью — жадно, жарко, остро: только что я летела, только что была свободна — и тут снова упала. С подрезанными, кровоточащими крыльями, прижатая к земле непосильным грузом.

Я лежала на своей койке, хватая губами воздух, лысая и жалкая — и после мгновений передышки это было пыткой.

Он стоял рядом и наблюдал; и в глазах его поблескивали странные огоньки, которые не были отражением иного света.

— Здесь тебя ждёт только это. Порой больше, порой меньше — одна только боль, — сказал он мягко. — Так почему ты всё ещё здесь?

Я вспомнила странное ощущение, которое только что испытала. Ощущение бабочки, которая отдаст всё, чтобы сгореть в огнях его глаз.

Я вспомнила о Кате, которая приходила сегодня, и о родителях, которые придут завтра.

Я посмотрела на жалюзи, занавесившие моё окно.

— Посмотри в окно, — хрипло вырвалось из моего измученного горла.

В его взгляде скользнуло удивление:

— В нём ведь ничего не увидишь.

— Да, — я издала тихий, какой-то булькающий смешок, и язвы во рту жалили мой язык маленькими пчёлами. — Но за ним сейчас ночь. Может быть, дождь идёт. Красные клёны в саду. Белки спят в вольере. И скоро будет рассвет. А до этого был закат… — я выдавила из себя улыбку. — И если я уйду с тобой, я больше действительно ничего не увижу.

Он смотрит на меня — и глаза его внимательны и бесстрастны. Совсем не такие, какими были во мраке.

— Ясно, — ровно проговорил он наконец. — Что ж, дело твоё.

И спустя мгновение исчез.

А проснувшись следующим утром, я обнаружила, что язвы во рту поджили, голова полегчала, да и вообще — самочувствие стало куда лучше.

Вскоре у меня, как обычно, взяли кровь на анализы.

А несколько часов спустя в палату почти вбежал радостный Вольдемар.

— Восстанавливаешься, Сашка! Нашли новые клетки! — он помахал квитком из желтоватой, полупрозрачной бумаги, и глаза его блеснули весёлой лазурью над медицинской маской. — Здоровенькие, хорошенькие!

— Так быстро? — я даже удивилась.

— Да, быстрее, чем обычно. Ну и здорово, — за маской точно было не разглядеть — но я знала, что врач широко улыбнулся мне. — Завтра берём костный мозг… и будем посмотреть, — он поправил очки. — Ничего, поправишься, вот увидишь, поправишься. Ещё всех нас переживёшь! — он помолчал — и вздохнул. — За себя и за Мариночку…

С того самого утра его я больше не слышала.