Шел третий день... - [36]

— Не будет. Потому как кончатся однажды раздолбаи вроде тутошнего директора, и не с кем воевать будет — тоска!

— А если не кончатся? — усмехнулся Олег.

— Тогда изведут они всякую жизнь к чертовой матери.

— Хорошо! — повторил Соловей, не внимая. — Настанет время, и в болотах болота окажутся, где был лес — лес вырастет, а на поля придут крестьяне с плугами.

— Блаженный, — покачал круглой головой Боткин.

— И не надо будет ручьи перегораживать, — вставил Олег.

— А ручьи вновь станут реками, — продолжал Соловей, — и потекут туда, куда текли.

— Блаженный, — утвердился во мнении Боткин.

Вдруг долетело из-за реки бормотанье мотора, и вскоре у брода возникли два «уазика»: один — зеленый, другой — милицейский, желтый. Люди высыпали на берег, ходили туда-сюда, размахивали руками.

— Все, мужики, — сказал Боткин. — Все, отмечтались.

Не глядя друг другу в глаза и не говоря ни единого слова, Олег с Боткиным собрались и отправились к броду. Соловей по-прежнему сидел за столом и пил чай.

— И я б с вами пошел, — повинился Иван, — да хозяйство: зайцы, пасека…

— Тебе хорошо, — вздохнул Боткин. — Ты человек лесной.

— Дак и вы, — Соловей поднял острые плечи, — вы тоже… люди.

Не дослушав, Боткин махнул рукой и покатился к реке. Олег зашагал следом. Постояли у бывшего брода, покумекали, как форсировать. Олег начал уже было раздеваться, но тут Коля сказал: «А, черт с ним со всем!» — и бухнулся в воду. Намокнув по грудь, они выбрались и остановились перед незнакомым мужчиной в маленькой шляпе, которому Филимон Квасов что-то тихим голосом объяснял, указывая на тот берег.

Олег с Боткиным поздоровались, но незнакомец, стоявший в двух шагах, словно бы и не слышал. Правда, милиционер подмигнул. Но что это могло означать — неведомо.

Так ждали мужики, потупив головы, стекала и стекала с них вода, а председатель, наклонившись к шляпе, продолжал что-то шептать. И вдруг незнакомец воскликнул: «Здравствуйте!»

Олег отшатнулся, а Боткин подпрыгнул даже.

— Здравствуйте, — испуганным хрипом поздоровались мужики еще раз. Милиционер вновь подмигнул, и вновь — непонятно: с угрозой или же ободряя.

Внезапно незнакомец и Филимон развернулись и, не простившись, пошли к машинам. Боткин качнулся следом, но Олег придержал: «Команды не было». Машины поурчали и исчезли в лесу.

— Де-ла-а! — опешил Боткин.

— Опять одежку сушить, елки зеленые! — расстроился заготовитель. — Только после ночи просохла — и опя-ать!

И тут они друг на друга взглянули: Боткин был багровей обычного, Олеговы родинки сползлись к переносице. Члены Достославного общества страдальчески покачали головами и вдруг расхохотались до слез. Потом, вздрагивая в затихающем приступе, форсировали реку обратно.

— Братцы! — донеслось. — Братцы! — На том берегу стоял Филимон Квасов. — Братцы, подождите, я с вами! Перенесите меня, а то вы уж все равно мокрые…

— А шел бы ты! — отмахнулся от него Боткин.

— Да подождите вы! Собаки наши нашлись — они, оказывается, с гончими убежали и теперь, значит, на свалке живут. Да подождите!

Охотники, не оборачиваясь, уходили.

— Расформируют, — предположил Олег.

— Едва ли, — уверенно заявил Боткин.

Соловей сидел за столом, пил чай и, слушая птиц, вздыхал: «Хорошо!»

АМЕТИСТ

Шел дождь, и автобуса не было. На станции собралось много народу, поговаривали, что автобуса не будет вообще, так как Белавинское озеро разлилось и перехлестнуло дорогу. Высказывались надежды: «Хотя б до Белавина, там, может, кто на лодке подбросит», — но неизвестным оставалось, где автобус: то ли свернул назад и, стало быть, возвратится, то ли проскочил за озеро и застрял уже на обратном пути, и тогда «хотя б до Белавина» будут посылать какой-то другой автобус, с другой линии, а когда это произойдет — неведомо, потому что всюду дожди — такая весна, и всюду автобусы застревают.

Однако явился. Шофер, спрыгнув под дождь, втянул голову в воротник телогрейки, ссутулился и заспешил к домику автостанции, на ходу то и дело оборачиваясь посмотреть машину, которая выглядела, как и должно после долгой грязной дороги — удручающе то есть.

Войдя в помещение, бросил собравшимся: «До конца» — и скрылся в диспетчерской. Пассажиры засуетились, принялись восстанавливать очередь, живо и подробно вспоминая, кто за кем приходил, кто что в это время делал, и хотя все в минуту образовалось, гомон не утихал, и люди с яростью спорщиков сообщали друг дружке очевидное и получали в ответ не менее яростное согласие, дополненное новыми деталями вроде: «Я как раз в это время сумку с подоконника переставляла. Тама, гляди, стекло-то растреснуто, вода-то на подоконник и полилась. А у меня в сумке-то кофта. Кабы, думаю, не намокла, дай, думаю, переложу на сухое место. Тут как раз Гришуха входит, ну!» — «Дак я и говорю, что Гришуха за тобой был, ты, значит, за мной, а я — за Клавдей!» Это могло продолжаться до бесконечности, но окошко кассы приотворилось, и в сей же миг голоса смолкли.

Потом, отталкивая друг друга и ругаясь, лезли в автобус. Кричали, что места хватит, но каждый старался пролезть вперед. Один лишь Гришуха Анчуков стоял в стороне. Он, как, впрочем, и остальные, знал, что мест в автобусе двадцать четыре, а билетов продано восемнадцать. Но еще он знал, что будь не восемнадцать, а десять или пять человек, без ругани и давки не обойтись, и какая-то в этом нелепость, и тут уж ничего не поделаешь.