Шел третий день... - [37]

У деревень автобус останавливался, люди входили и выходили, прощались и здравствовались, вели громкие разговоры.

Наконец добрались.

Отмыв сапоги в луже у автовокзала, Гришуха направился в центр города, где был ювелирный магазин.

Гришуха всегда с некоторой робостью входил в ювелирные магазины. Приближаясь к прилавку, он боялся увидеть нечто, что могло бы ему понравиться. Так было всегда. Но если в прежние времена, в юности, когда Гришуха приезжал в город с отцом, на прилавках случалось видеть шедевры, угнетающие своей красотой и заставляющие бегом бросаться к станку, чтобы сработать какой-нибудь перстень для самоутверждения, то в последние годы попадались все настолько грубые и убогие поделки, что Анчуков диву давался, и странные мысли одолевали его. С одной стороны, он чувствовал себя выше ремесленников, а с другой — не понимал, зачем он нужен со своим чутьем на камень, со всем изяществом работы, если магазин заполонен такой невзрачностью.

Он долго стоял над прилавком. Настолько долго, что вызвал подозрения продавщицы.

— Гражданин! Вам чего?

Подняв хмурый взгляд, Гришуха спросил перстенек с аметистом.

— Перстней с аметистами у нас нет, есть кулоны из аметистовых «щеток» — тридцать восемь рублей, — ответила продавщица с некоторым волнением, опустив руку под прилавок, где была кнопка звонка.

— Это не «щетка», — вздохнул Анчуков, — а крошка, наклеенная на металл. И вообще, не аметист это.

— Как не аметист? — переспросила продавщица, не понимая, куда клонится разговор.

— А вот так. Дерьмо это.

— Гражданин! Не ругайтесь! Я милицию вызову!

— Дайте изумруд, — продолжал тему Гришуха.

— Нет изумруда, — отвечала продавщица, растерянность которой постепенно сменялась любопытством.

— Хоть какого он цвета?

— Не важно.

«Дура», — хотел сказать Анчуков, но сдержался:

— Фефела!

— Как вы смеете! — вспыхнула продавщица.

— Ладно, ладно, — успокаивал Анчуков, — извини. А где, к примеру, гранаты? — И развел над прилавком руками. — Где опалы, агаты, александрит, аквамарин, яшма, сапфир?

Но в продавщице еще кипела обида.

— А! — махнул рукой Анчуков и, достав из кармана плаща тряпочку, развернул, вынул перстень. — Гляди!

— Ну и что? — скривив губы, она возвратила перстень. — Дешевка. Тридцать рублей.

— Скажешь тоже! Тридцать рублей! — Он аккуратно завернул перстень в тряпочку.

— А рубины и александриты у нас есть. Вот, пожалуйста.

— Стекло.

— Как стекло? — не поняла продавщица.

— Так. Искусственные, мертвые.

— Ну, не знаю, что вам еще нужно, — брезгливо дернула плечиками. — И яшма у нас есть — вон булавки для галстука.

— Метро «Краснопресненская», — махнул рукой Анчуков.

— Чего?

— В Москве бывала?

— Ну.

— Такой, с позволения, «яшмой» в метро стены выкладывают. Более она ни на что не годится.

— Много о себе понимаете, — буркнула продавщица, — а у самого, поди, и денег-то нет колечко купить.

— Куда мне! Тут к каждому камешку — кило золота.

— Не чета вашему.

— Это уж само собой, — усмехнулся Гришуха. — Ну ладно, пойду попытаю счастья. — И, подмигнув продавщице, прошел в комнатенку с надписью: «Скупка ювелирных изделий у населения».

За столом, склонившись над бумагами, сидел старик.

— Здрасьте, Василь Михалыч!

Старик, не поднимая головы, посмотрел над очками:

— Анчуков? Давно тебя не было. Проходи, садись. Что пожаловал?

Присев к столу, Гришуха вновь развернул свою тряпочку и положил на бумаги перстень.

Это был серебряный перстень тонкой и красивой работы с большим аметистом, темно-фиолетовым, «кровяным», какие некогда добывали на Урале.

— Вещь! — не удержался старик и, взяв перстенек двумя пальцами, принялся поворачивать его так и эдак, собирая в камне свет из окошка.

Свет был сейчас мрачноват и холоден, и камень молчал, затаившись в непроницаемой черноте.

Старик встал, подошел к окну, поднял перстень, и аметист неохотно открыл глубину.

— Эх, солнышка бы! — вздохнул старик.

— Да просто денек был бы посветлее, а если солнышко — то за тучкой, чтоб не прямой свет.

— Ну это конечно, чтоб не прямой, — с пониманием согласился старик, — да что тут будешь делать! — прошел к двери, щелкнул выключателем, — лампа вспыхнула, вернулся к столу и поднял перстень.

Гришуха поморщился, предчувствуя боль, и глянул на камень: попав под прямой свет, аметист полыхнул и, отбиваясь от электричества, яростно выплеснулся кровавым сиянием. Гришуха даже глаза закрыл, но и под веками все было кроваво-красным.

Старик, не выдержав зрелища, положил перстень на стол.

— Да, брат, — только и сказал он. А камень, лежавший теперь боком к свету, несколько успокоился, поостыл, сделался темно-лиловым, и лишь в глубине его горели кровавые искорки.

— Да-а, — шепотом добавил Василий Михайлович, — сильная вещь.

— Вот, — пробурчал Гришуха, — а продавщица тридцатник предложила.

— Ну, это она по молодости. — И, глядя на перстень и что-то про себя думая, старик вдруг спросил: — А ты как вообще-то живешь?

— Все так же.

— Все этим… сторожем работаешь?

— Да, — усмехнулся Гришуха, — ночным дежурным по маслозаводу.

— Денег, поди, не хватает?

Гришуха пожал плечами.

— Ну и как перебиваешься?

— Так и перебиваюсь.

— Ну, а огород там, сад?

— Некогда. Все время гроблю на это дело, — ткнул пальцем в перстень.