Шакарим - [13]

— Говорят, он похож на кривого Жумыра из аула караба-тыров.

— Кто это тебе сказал, негодник? Совсем совесть потеряли, нечестивцы! Чему учат детей, вы только посмотрите.

Шалун, довольный, что уел деда, отправлялся по своим делам.

Кунанбай не сердился долго на своевольного внука и переносил внимание на чуткого и отзывчивого Шакарима. Он часто забирал его в свой аул, вероятно, заметив, насколько несчастен бывает маленький мальчик каждый вечер. Внук месяцами гостил у деда, который всячески старался на свой манер скрасить его горестное состояние.

Покровительством могущественного Кунанбая, который баловал внука сверх меры, Шакарим пользовался с детской непосредственностью. Он писал позднее в «Родословной…»:

«После смерти отца я, сирота, остался на воспитании у деда-кажы. Но поскольку наш аул и наша зимовка издавна стояли отдельно, а кажы, жалея меня как сироту, не хотел заставлять учиться насильно, то я остался в стороне от обучения, делал, пользуясь своим сиротством, все, что взбредет в голову, рос без знаний, как попало. Хотя освоил тюркскую грамоту и русское письмо».

Самокритичность Шакарима определена, конечно, солидным возрастом поэта, когда он писал «Родословную…». Наделе же маленький Шакарим вряд ли много потерял, посвятив отрочество узнаванию мира.

Чем жил он в те годы? Просто рос. Впитывал мудрость предков и живых предводителей рода, прежде всего Кунанбая, исподволь вбирая в себя их знание казахского языка, умение ориентироваться в многозначных лабиринтах слов, несокрушимую страсть казахов к словесному творчеству и неистребимое желание говорить на языке вечности. Жадно вслушивался в казахскую устную речь, возведенную в ранг духовной силы, очень ритмичную и образную, густо замешенную на пословицах и поговорках, рифмующуюся лучшими ораторами на ходу.

Влияние мудрого деда Кунанбая, уроки умного и внимательного Абая, свет романтических эпосов и переменчивых очертаний луны — таковы константы формирования души растущего отрока, который начал писать стихи. Первое стихотворение сложил в память об отце.

Это было летом, во время панихиды по Кудайберды. Шакарим сидел на холме перед домом, уйдя подальше от людей и ездовых лошадей, заполонивших аул. Увидев ползущую по камню гусеницу, Шакарим раздавил ее. И тут ему стало так жалко гусеницу, что он расплакался, вспомнив о своем сиротстве. В смятении впечатлительный мальчик сочинил стихотворение от имени гусеницы:

Умертвил ты меня, что нашел в этом?

Жила я себе в расщелине летом.

Сам же ты видел, что такое смерть,

Был жив твой отец, но обернулся погасшим светом.

И у меня остались сиротами дети,

И они будут плакать, озирая камни эти.

Ты сам сирота, не жалеешь сирот.

Нет разума в твоей голове и на белом свете.

Когда Шакарим прочитал вечером это не по-детски серьезное сочинение, женщины стали плакать, причитать и говорить, чтобы он больше не писал таких печальных стихов. На следующий день Толебике показала вирши сына Абаю и стала просить, чтобы тот посоветовал ему не писать пока стихи. Но Абай не согласился и обещал, что будет сам учить племянника премудрости стихосложения.

С этого момента Абай действительно принялся за обучение племянника поэтическому мастерству. Это была школа, которая продлилась на десятилетия и много дала обоим поэтам. Абай не стал с ходу обучать мальчика премудростям и тонкостям стихосложения. Для начала просто повел его в мир слов, не посвящая неофита в теоретические изыски, а только вспоминая красивые стихи, иногда те самые, которыми восторгался Шакарим, прочитывая первые книги. Абай старался помочь ему ощутить в полной мере всю красоту изящной словесности, вобрать в себя силу искусных символов и метафор, почувствовать эстетику поэтических канонов, выработанных за многие века. А уж потом, если соблаговолят звезды, стихи будут появляться сами собой, как трава в степи по весне.

Отроческие годы Шакарима прошли под сенью Чингистау в постоянном общении с Абаем. Шакарим поначалу не склонен был воспринимать его опеку как некую школу мастерства. Встречи с ним были самой жизнью.

Усмотрев в юном Шакариме божью искру, Абай навсегда сохранил участливое отношение к племяннику, отличавшемуся от других детей сентиментальным восприятием мира. В нем Абай видел не только смышленого мальчишку, неравнодушного к стихам, к устному слову, легко схватывающего практические знания, но еще видел «реплику» с себя, свое отражение. И с удивлением обнаруживал, что мальчик, осваивая мир, делает те же открытия, которые в молодости совершал он сам, преодолевает те же препятствия, с которыми сталкивался и он, создавая свою систему ценностей.

Однажды осенью, когда Шакариму было одиннадцать лет, Абай приехал в их аул. Он узнал, что, наслушавшись рассказов о телеграммах, которые идут по проводам, Шакарим натянул между домом и пристройкой провод из конских жил, чтобы проверить свою задумку. К концам прикрепил глиняные чашки с пробитым дном. Используя их как резонаторы, пытался вести переговоры с братьями, столпившимися на другом конце провода. Эксперимент не удался. Ироничным комментариям не было конца.

А сегодня Шакарим как зашел с утра в сарай, так и потонул в заботах. Очень хотелось обучиться кузнечному делу, причем самостоятельно, без помощи матери. Для начала развел под мехами огонь на кизячном топливе. Затем приготовил заготовку из старого серпа, решив выковать нож. Освободил серп от деревянной ручки, раскалил докрасна на огне железо, удерживая клещами, скрутил в прут. Все получалось хорошо, как у взрослого мастера. Ударами молотка расплющил заготовку. Но стоило опустить изделие в воду для закалки, как лезвие треснуло. Такого мальчик не наблюдал у матери. Пришлось задуматься.