Северная охота - [4]
Фаддей утверждается крепче на лыжах и тянет. И вдруг, как-будто по сигналу, огромная туша тяжко валится на землю.
Вскидываются крепкие ноги, как четыре живые ствола. Пуля Абрамки добралась до жизни, да только не сразу проела дорог, сквозь крепкую грудь.
— С полем! — поздравляет Шкулев, насмешливо кланяясь. — Абрамка, с тебя магарыч.
По правилам охоты удачливому стрелку достается голова и звериная шкура.
— Куда мне ее, — отмахивается Абрамка.
— Дуке отдашь на постелю, — усмехается Павел.
Так начинается в Устье сватовство. Жених уходит в леса и приносит оттуда невесте лучшую шкуру добычи своей на постелю.
Огромное солнце садится и тает, словно сгорает в пылающих волнах.
Заря-Зореница опять протянула по нему огнистое крыло. Небо и снег, и деревья, и воздух отсвечивают алым.
Господи, как мы устали! Скорей костер.
Павел хлопочет над тушей. Фаддей выворачивает с корнем сухие деревья.
Дымно багровым столбом встает наше пламя под розовым небом.
Почки, сердце и печень — на шомпол в огонь. Над трупом огромной добычи вместе с Иглой мы пируем как-будто каннибалы.
Бесшумно и странно и чутко подходит апрельская ночь. Огнистые перья на крыльях зари становятся темно-густыми, и воздух как-будто наполнился пеплом, оброс паутиной, дымчато-алой, и легкой и нежной. Садится на глаза паутина, алая дрема немеркнущей ночи нисходит на девственный лес.
Костер наш навален рогатой стеной. Мы не взяли с собой ни постелей, ни шуб. Сегодня огонь нам заменит и постели, и шубы. На грудах нарезанных веток Фаддей протянулся, как громом убитый. И Павел свернулся клубочком, как еж. Пылают сухие стволы. Кедровые шишки с треском взлетают, как-будто ракеты. Огромное пламя журчит, как вода, и поет, и сверкает цветным переливом.
— Не спишь, Абрам?
Как угли сверкают большие глаза.
— Да, не сплю. Все думаю.
— Брось! Ненужное дело. О чем же ты думаешь?
И Абрам подпирает рукой подбородок и тихо отвечает:
— Я думаю жениться…
— Жениться? Зачем? Ведь мы — перелетные птицы.
Он поднимается, лежа на локте, и шепчет печально и тихо:
— Летели, летели, да сели. Теперь будем вить себе гнезда, как лебеди вьют…
Басом храпит утомленный Фаддей, и с тонким присвистом подхватывает Павел. Вот это беззаботная птица. Не лебедь — кукушка. Кладет свои яйца в различные гнезда и весело смеется.
— Но ты отчего так печален, мой лебедь, курчавый и черный? Спи, Абрам!.. А помнишь поговорку: «Женишься — переменишься»?
И он отвечает, как прежде, печально и тихо:
— Уж я переменился.
Все глубже выдается пламя в еловые бревна. Квадратные угли ссыпаются в груду, как яркие камни, и молча сияют глубоким и тихим сиянием.
Спит Абрам. Курчавую голову на руки уронил. Пусть ему Дука приснится с задорными глазами. В землю воткнулась Игла и дремлет, и тявкает слабо сквозь сон. Быть может, душа ее гонится снова за призраком мертвого лося.
Я только не сплю да белые березы. Они подступают все ближе и ближе и кивают кудрявой вершиной и о чем-то скрипят тихонько и лукаво.
— О чем вы скрипите, березы?…
— Пару… Любую… На выбор…
Нет, отойдите, мне пары не надо. Была моя пара. Такая же вольная девка, и так же, как вы, она не хотела смириться, и когда встало над ней губительное пламя, крылья ее не развились, и она потонула, как искра.
Но вот она снова всплывает в огне, живая. Суровым призывом горят ее очи. И белое платье запачкано кровью…
Я знаю, чего она хочет, чему она учит…
Я помню…
Отстаньте, березы!..
ЛЕБЕДИ
Они белы, как хлопья снега. У них черные ноги и длинные шеи. И когда они кличут, как-будто кто-то трубит в большой серебряный рог:
— Кугу, кугу, кугу!..
Милые лебеди. Я видел их близко весной на реке, перед самым ледоходом, Они плясали на льду свои первые брачные пляски и тихо трубили, как-будто воркуя, и обнимались широкими крыльями и заплетали друг другу за плечи свои белые змеиные шеи.
Река уходила прямо на север, как зеркало льда, нагое и жесткое. И полуночное солнце горело, как круглый костер на краю горизонта и заливало алым светом льды и пески, и полоску воды у самого берега. Все пылало, и лебеди порозовели, как-будто горели от зноя пылкой, весенней любви.
Льды прошли, и лето настало, потом покатилось на убыль. Мы идем по берегу на лебединую охоту и тащим за собой свои тяжелые лодки. Все мы впряглись в бечевку, собаки и люди. Все мы босые, и на прибрежной тине рядом остаются отпечатки следов — собачьи, круглые с когтями, и наши, с широкой подошвой, как-будто медвежьи.
Полдень теперь или вечер, мы не знаем. День долог, солнца нет, и на небе серая дымка. Светло, тихо. Река течет по илистому дну лениво и густо, как масло. Кругом безлюдно, безжизненно. На голых берегах ни дерева, на реке ни птицы. Только песцовые «пасти», ловушки из бревен, там и сям поднимают свои длинные устья. Они похожи на старинные развалины. И кажется, будто в этой светлой пустыне мы одни живые.
Три лодки у нас и три бечевы. Первую лодку ведет Федюшка Киричонок. У него резвые собаки и проворные ребятки, все на подбор молодые.
Они убегают вперед и весело гикают, и уходят за поворот плеса.
Нам их не видно.
Вторую лодку ведет Васька Дауров, казак, маленький, злой и удалой. Лицо у него рябое и серьга в ухе. Рядом с ним выступает Яков Мальцев, толстый мужик, рыжий и жадный к еде.
