Северная охота - [2]

— Уже больше года, как я не читаю печатного слова. Вы этого даже не поймете. Меня это слово кормило. Я его складывал с детства, буква за буквой, по копейке за сотню. А теперь эти буквы я вижу только по ночам, живые, огненные. Но я их не складываю. Они складываются сами и выходят слова, те слова, которые мы помнили прежде, а теперь забываем.

И Фаддей откликается басом с своим характерным акцентом:

— А по-цо-жь его помниць? Там цо было — каторга. Тут воля. Хцешь, так до свету вставай, хцешь, так спи. Никто не неволи. Цо ты, Михайло, милчишь?

— Я помню…

Это меня называют Михайлом, Михаилом Куржинским. Я тоже немного наборщик, и даже машинист, хотя и не профессиональный. Набор мой хранится за красной печатью в числе доказательств судебного дела. Машина, с которой я ездил два года, спятила с рельсов и угодила в яму… Был я рабочим бродячего цеха, но все наше братство исчезло и растаяло, как дым… Но я ничего не забыл, помню каждое слово и каждое дело, и каждую ошибку. И, если угодно, готов повторить любую еще раз… Любую ошибку, пускай…

Павел Шкулев забирает то вправо, то влево, не хуже Иглы. Лыжи его как-будто не лыжи, а так себе, природные подошвы, только немного пошире.

Нос у него длинный, так вот и морщится, втягивает воздух. Забавно смотреть. Гончая какая-то, совсем не человек. А очи большие, свирепые, круглые, как-будто у орла. Подобно орлу, Павел Шкулев не любит мертвечины. Он не ставит капканов, не строит бревенчатых ловушек. Его зажигает живая добыча. Он берет ее с бою ножом или пулей.

Олени и тюлени, медведи и моржи, и и рыси, и лоси, — чем крупнее, тем лучше.

Много добывает Павел и мяса, и шкур, да только одна у него слабость: девицы. Оттого сердце у него полное, а карманы пустые.

Не даром певец Волокуша сложил про него насмешливую песню:

Павел любит девку Машу

Хоть чужую, хоть и нашу.

Его колотили за это и в Устье, и в Ключах. Дескать, не зарься на всех. А ему все неймется.

Вот и теперь он перестал выписывать зигзаги. Шагает рядом со мной и тихонько мурлыкает:

По три мыла перемывала

По три юбки переменяла…

Это описание неслыханной роскоши относится к Маше Белобокой, одной из тех многочисленных Маш, о которых поет Волокушина песня.

— Что не нашел ничего?

— Теперь до Девичьего леса не будет ничего.

— Какие еще девки?

— Вольные девки, которые в лесу живут.

— Цо ты сплетаешь? — гудит недоверчиво Фаддей.

— Не спорь, — возражает Шкулев, — старики говорят.

— Старики, — повторяет укоризненно Фаддей. — А сам ты не видзел?

— Сан видзел, — серьезно возражает Павел.

Это совсем не насмешка над странным акцентом Матвея.

Павел ловит из наших речей каждое новое слово и каждый оттенок и тотчас усваивает, и даже других заражает.

Девицы на Устье стали выговаривать: «блото» и «перог».

— Видзел, — повторяет Павел, — белые они, как береза, и волосы длинные, как мох.

— Постой, Павел, — вмешиваюсь я. — Вольные девки в лесу… Ты расскажи по порядку.

— Вольные девки такие, от здешнего корня. Которые русским не схотели покориться, — об'ясняет Шкулев.

— Было это в досельное время, когда еще Ермак завоевывал Устье. И жили здесь люди, и звались они «ванцы». У них были стрелки по пальцу, а копья по целой березе. Жили деревнями. Но только в деревне из всех домов была у них одна крепость, сто сажен длиною, и из всего народа одно семейство. А правила старшая девка… Пищи у них было довольно. Парни по осени оленей набьют и домой принесут, у порога сбросят. А девки колдуют. Мясо обрежут, а кости на утро опять обрастают. Да так и до лета. Вот русские пришли. Ванские парни стреляют этими стрелками. Чего там будет? Побили их до смерти. Пришли к этой крепости ванской, а там девки сидят. Ермак и говорит: «Вы нам покоритесь. Мы безженные люди. Вас в жены возьмем». А старшая девка вышла на крышу, вынесла лук и вертушку и стала огонь из доски вытирать на русскую сторону. А искры-то летят не на русских, а на ванцев. Вспыхнула крепость. Тут девки распростонали, выпустили белые крылья и улетели на полнось…

— Выпустили крылья, — соображает Абрамка. — А, может, то были чайки?..

Трезвая голова…

— Не чайки — стерхи, — поправляет его Павел невозмутимо.

— Цо то стерхи? — спрашивает Фаддей.

— Stork, — переводит всезнающий Абрамка. — Ну, bocian по-твоему.

— Каждую весну мимо Юлайского устья пролетает отряд длинноногих и белых аистов, направляясь на полночь. Кто знает, может, и вправду это превращенные ванские девки.

— Куда же они полетели? — спрашивает Абрамка задумчиво.

— Они полетели за море. На Вирий, да хватились, что у них пары нету, то пали, пали на землю.

— А где это Вирий?

— Вирий за морем. Там птичьи люди живут. Парни стреляют из крыльев пернатыми стрелами, а девки такие красивые, как Зорины дочки.

— А Зорины дочки красивые?

А ты не слыхал поговорку, — возражает Павел, — «Заря-Зореница, красная девица, огненным крылышком всю землю обобернули».

— Вот и живут они в этом лесу на деревьях и сами — деревья. А развертываются девками, приманивают пару. И какая приманит, сейчас обернется стерхой и его обернет. И тогда улетают на Вирий…

— Как еще тебя не обернули?

— Обертывали летось, — серьезно об'ясняет Шкулев, — да видно, до конца не довернули. Ты слухай. Обранил я оленя на реке Кисловке, а он — сюда. Я за ним, да двое суток не спавши и гнал, как солнце бессонное. К этому лесу пришел, совсем потерялся олень. Так мне бедно (обидно) стало. Присел я под кустом, не пивши, не евши. Вижу: три стерхи летят мимо. Позавидовал я стерхам. «Как же, — говорю, — вам легко летать, а мне и побегивать трудно».