Северная экспедиция Витуса Беринга - [74]
Переглянувшись, люди увидели на лицах друг друга приметы своих лишений и страданий. «И ежели б тогда откуда-нибудь из посторонних персон господин какой от слуг своих, а командир от подкомандных своих, – писал Ваксель, – приехали туда и посмотрели б на всех, узнали ль бы, кто из них командир или прочие офицеры, или матрос, или плотник, или кто господин или слуга? Поистине сказать: никак не распознали б, но всех бы за равно почли – и офицера за плотника, и господина за слугу, понеже уже не было разни ни между кем и ни в чем, ни у слуги с господином, ни у подчиненного с командиром, ни в почтении, ни в работе, ни в пище, ни в одежде…»[315]
Глава одиннадцатая
Смерть и игра в карты
«Святой Петр» лежал на боку, погруженный в песок, заброшенный и поломанный, и все внимание теперь было сосредоточено на новой жизни на берегу. Никто больше не помышлял о плавании к Авачинской губе, да и вообще ни о чем, кроме непосредственного выживания. После того как Вакселя и последних матросов забрали на берег, лагерь разросся, чтобы вместить всю команду. Именно таким он и пробудет всю зиму: скопление грязных, бесформенных палаток из рваной, хлопающей на ветру парусины над холмиками замерзшего песка, укрепленными окоченевшими трупами песцов и выловленным из воды деревом, вокруг маленького тлеющего костра. Обитатели землянок, по предложению Стеллера, разделились на более мелкие отряды; так они могли обеспечить собственные потребности, не нуждаясь в централизованной власти. Поскольку большинство участников экспедиции болели цингой, умирали или уже умерли, в примитивном поселении почти не было движения. Неумолкающий шум ветра заглушал тихие стоны больных.
«Вид на берегу был жалким и пугающим, – писал Стеллер. – Одни больные плакали от сильного холода, другие – от голода и жажды, поскольку рты многих были так ужасно поражены цингой, что они не могли есть из-за сильнейшей боли: десны распухли, словно черно-коричневая губка, полностью скрыв зубы под собой»[316]. Ваксель писал, что «больные продолжали умирать один за другим». А мертвым приходилось «в течение довольно долгого времени лежать среди живых, так как не находилось никого, кто был бы в силах убрать их из землянки, а живые также были не в силах отделиться от умерших»[317]. Живых, стонущих, с остекленевшими глазами, было все труднее отличить от мертвых. Большинство находилось, по словам Вакселя, «в тоске и унынии[318]».
У тех, кто поддавался первому приступу этой болезни, дело быстро ухудшалось, в дальнейшем появлялась одышка, одолевавшая больных до такой степени, что они после малейшего движения не могли перевести дух. Вслед за этим вскоре появлялась неподвижность всех членов, ноги и лодыжки распухали, лица принимали желтый оттенок. Вся полость рта, в особенности десны, начинала кровоточить, зубы – шататься. Когда все эти признаки болезни были налицо… [о]н охотно оставался лежать и уже в дальнейшем не прилагал никакого усилия к тому, чтобы спасти себя от гибели, а, напротив, настолько падал духом, что скорее мечтал о смерти, чем о выздоровлении[319].
Моряков поражала сильнейшая лихорадка, необъяснимые сыпи, пронзительная боль, галлюцинации и запоры. Они были совершенно беззащитны и беспомощны, не в силах даже отбиться от голодных песцов. «Поистине, – подтверждает Стеллер, – вид был настолько жалким, что даже самые храбрые теряли присутствие духа»[320].
Перед лицом верной гибели утихли даже старые распри и взаимное презрение. Стеллер не мог оставаться равнодушным к страданиям и неустанно помогал больным, готовя противоцинготный бульон из трав и кореньев, добытых из мерзлой земли. Из русских мучителей они превратились для него в пациентов, нуждающихся в уходе. Из дневника исчез едкий сарказм, да и голос, скорее всего, лишился прежней самоуверенности. Беринг был при смерти, Хитрово никто не любил, а Ваксель сильно страдал от цинги, так что Стеллер превратился в неформального лидера берегового лагеря. Оставшись практически единственным, кого не поразила цинга, он обрел неожиданную власть над прежними противниками. Но он, похоже, не стал пользоваться ситуацией, и его характер совершенно изменился – он стал утешителем и врачевателем. Как ни удивительно, он взял на себя и обязанности повара. Оказалось, что Стеллер умеет великолепно приспосабливаться к ситуации; так или иначе, он позабыл о неотъемлемых атрибутах прежней культурной жизни – о привилегиях образованного дворянина, о комфорте, который полагался ему по званию, о неограниченной власти над личным слугой. Без единой жалобы он занимался черной работой и тем самым добился уважения многих. Он не избавился полностью от привычного едкого тона, но давал ему волю лишь на страницах своего дневника – и критиковал только тех, кого считал некомпетентными или неблагодарными.
Стеллер, конечно, с особым старанием выхаживал Вакселя, потому что это пошло бы на пользу экспедиции; других же спасал из дружбы или из уважения. Когда старого опытного офицера Андриса Эзельберга, датчанина, который прослужил на флоте более пятидесяти лет, разбила цинга, Стеллер особенно опечалился. Эзельберг дружелюбно относился к Стеллеру и вставал на его сторону в ходе обсуждения прежних неоднозначных решений. Стеллер с горечью писал об этой несправедливости: «С ним обращались как с глупым ребенком, как с идиотом люди, которые были вполовину его младше, у которых не было и трети его талантов»
