Северная экспедиция Витуса Беринга - [71]

Полувоенная дисциплина, прежде пронизывавшая отношения между членами команды, в дни трудностей значительно ослабела. Больше никто не выкрикивал приказы во весь голос; никто не салютовал вышестоящим офицерам и не признавал иерархии. Атмосфера напоминала бунт, во всяком случае, моряки готовы были пойти на что угодно ради самосохранения. Но самыми лучшими организаторами по-прежнему оставались офицеры, поэтому они продолжали пользоваться заслуженным авторитетом. Унтер-офицеры – боцманмат Алексей Иванов и квартирмейстер Лука Алексеев – добились уважения к себе благодаря силе духа, а вот власть Хитрово и в меньшей степени Вакселя ослабла, как и навязывавшаяся прежде покорность флотскому командованию. Ваксель так охарактеризовал Иванова: «В самых наших нужнейших случаях многое в работе чинил собою вспоможение»[297]. И хотя Ваксель не привел ни одного примера «вспоможения», да и вообще больше ничего не сообщил об этом человеке, Иванов, возможно, хорошо умел утешать и ободрять больных и умирающих, а также мог заниматься организацией отрядов для строительства и ремонта укрытий, охоты и сбора плавающего дерева.

Слуга Стеллера Лепехин, которому становилось все хуже от цинги в первую неделю на берегу, упрекал своего бывшего хозяина за то, что тот взял его в путешествие и довел до этой печальной судьбы. Стеллер, ошеломленный, решил ответить дипломатично; этот ответ он назвал «первым шагом к нашей будущей дружбе». Вместо того чтобы разгневаться, он спокойно сказал:

Не падай духом. Бог поможет. Даже если это не наша страна, у нас все равно есть надежда туда добраться; ты не умрешь с голоду; если ты не сможешь работать и прислуживать мне, я сделаю это для тебя. Я знаю, ты порядочный человек, и ты многое для меня сделал – все, что у меня есть, принадлежит и тебе; лишь попроси, и я буду делиться с тобой поровну, пока Бог не поможет[298].

Эта мудрость и проницательность после кораблекрушения были так не похожи на его желчные манеры во время путешествия. Но Лепехин все равно злился и боялся умереть от цинги. «Хорошо, – медленно ответил он. – Я рад буду служить их величествам, но сейчас я страдаю из-за вас. Кто заставил вас отправиться с этими людьми? Вам что, плохо жилось на реке Большой?» Стеллер засмеялся над этим неподчинением и непочтительностью. «Мы оба живы!» – воскликнул он, а затем стал уверять Лепехина, что он не мог знать, что случится такая беда, и в любом случае Стеллер теперь его друг до конца жизни. «Мои намерения были благими, Фома, и пусть твои намерения тоже будут благими. Ты не знаешь, что могло бы случиться с тобой на родине»[299].

Этот разговор, невообразимый при прежнем режиме, когда слуга никогда не смел перечить хозяину, открыл Стеллеру глаза на то, что было очевидно не всем. Пред лицом голода и смерти все изменилось: никто не мог ожидать особого обращения и ни одна жизнь не была ценнее другой. Он понял, что «ранг, ученость и иные отличия никак не помогут добыть пропитания; поэтому, прежде чем нас заставили бы это сделать стыд или необходимость, мы сами согласились между собой трудиться, пользуясь теми силами, что у нас остались, и не ожидая приказов, прежде чем что-то сделать, или насмешек после того, как мы это сделаем»[300].

У нескольких десятков человек, собравшихся на берегу, в самом деле была общая цель: выжить. Но очевидных средств для достижения этой цели в их распоряжении не было, среди них было слишком много больных, и Стеллер понимал, что им проще будет себя обеспечивать, разбившись на группы. Вскоре после высадки он сформировал небольшую «коммуну», в которую вошли Плениснер и Лепехин, затем они пригласили присоединиться к ним подлекаря Берхе. Они договорились, что будут жить вместе и всячески помогать друг другу выжить; делили между собой все, включая необходимую для выживания работу – охоту и готовку. К их группе вскоре присоединились три казака и двое слуг Беринга; все решения в этой полуавтономной группе принимались сообща. Они стали называть друг друга «вежливее, по имени-отчеству», чтобы укрепить дружеские отношения и поддержать друг друга, несмотря на «убогое существование»[301]. Вскоре и другие члены экипажа тоже разделились на отдельные группы.

Стеллер с большой проницательностью отмечает, как быстро система ценностей корабельной жизни уступила место другой, более прозаической. Хотя все знали, что шкурки каланов ценны, и в обычных условиях их бы стали запасать, сейчас их бросали песцам, считая лишней обузой. А предметы, о которых раньше особенно не задумывались и, может быть, даже не стали бы подбирать, уронив, вещи, которые уж точно ценились меньше шкуры калана, превратились в «сокровища»: топоры, ножи, шила, иголки, нитки, бечевки, обувь, рубахи, носки, палки, лески. Ничего из их предыдущей жизни на борту «Святого Петра» не сохранило своей прежней ценности.

Впрочем, вражда, начавшаяся еще на корабле, и в лагере не была забыта. До родной земли с ее законами было далеко, флотские порядки были забыты, и офицерам все чаще припоминали былое самоуправство и обиды. Стеллер слышал, как моряки иногда «призывали Божью кару на тех, кто виновен в их несчастье»