Северная экспедиция Витуса Беринга - [61]
Умами моряков владело отчаяние и уныние, а тела все сильнее терзала цинга. Вскоре больна была уже треть экипажа, раскачиваясь в гамаках в вонючем трюме, пока корабль бросало по волнам. Пол был залит липкой жидкостью, и люди лежали навзничь прямо в ней или с трудом ходили, хлюпая. Ваксель писал:
Они до такой степени были разбиты цингой, что большинство из них не могло шевельнуть ни рукой, ни ногой и тем более не могло работать[226].
Зубы у большинства моряков шатались, а десны чернели и кровоточили. Хотя Стеллеру удалось ненадолго вылечить Беринга при помощи противоцинготных трав, как только запасы иссякли, к командору вернулось его прежнее мрачное безразличие, и он то ли не мог, то ли уже не хотел вставать с постели.
Шквалы разорвали в клочья паруса. Корабль бесконтрольно вертелся в море, раскачиваясь на самом краю гребня, а затем погружаясь в провал между чудовищными волнами.
Шторм стал крайне свирепым; ветры теперь дули не с севера, а с юго-востока, по словам Стеллера, «с такой удвоенной яростью, какой мы не знали ни раньше, ни позже; мы и представить не могли, что буря может быть настолько могучей и нам удастся ее пережить»[227]. Иногда ветер был таким сильным, что облака «с невероятной быстротой, словно стрелы, проносились мимо нас, а затем с такой же скоростью сталкивались друг с другом, иногда с противоположных направлений»[228]. Ветры набрасывались на такелаж под самыми разными углами, пурпурные и черные тучи делали всякую навигацию невозможной, а палубу захлестывало пеной. «Каждое мгновение мы ожидали разрушения нашего судна, – писал Стеллер, – и никто не мог ни лечь, ни сесть, ни встать. Никто не мог оставаться на своем посту; мы дрейфовали, а гневные небеса посылали нам знамения силы Божьей. Половина команды лежала, больная и немощная, а другая половина… сходила с ума из-за ужасающего хода корабля. Многие, конечно, молились, но из-за проклятий, накопившихся за десять лет в Сибири, молитвы остались без ответа»[229]. Иногда Стеллер или другие объявляли, что видели землю, но, поскольку кораблем управлять никто не мог, земля оставалась лишь еще одним неконтролируемым источником беспокойства и опасности. Ваксель позже вспоминал:
[В] течение пяти месяцев этого плавания в никем еще не изведанных краях мне едва ли выдалось несколько часов непрерывного спокойного сна; я всегда находился в беспокойстве, в ожидании опасностей и бедствий[230].
Шквалы разорвали в клочья паруса. Корабль бесконтрольно вертелся в море, раскачиваясь на самом краю гребня, а затем погружаясь в провал между чудовищными волнами, содрогаясь всем корпусом. Ближе к концу сентября с севера пришел холод; начался снег, град и ледяной дождь. Лед нарос коркой на такелаже и заморозил люки, а ветер стонал и мрачными, тягучими днями, и долгими ночами. Моряки либо сходили с ума от ужаса, либо были уже настолько немощны, что им было все равно. Но чем меньше становилось еды, тем сильнее возрастал их аппетит, «для удовлетворения которого у нас, к сожалению, оставалось очень мало провизии», – писал Ваксель. Команде пришлось питаться сухарями, потому что готовить при качке было совершенно невозможно. Хуже того, 16 октября закончились запасы спиртного. Ваксель сокрушался:
[В] течение нескольких недель у нас не было водки, от которой наши больные, пока мы имели возможность ее давать, испытывали немалое облегчение[231].
Водка при цинге совершенно бесполезна, если не разбавлять ее апельсиновым соком, но, возможно, она оказывала своеобразный целительный эффект, притупляя чувства и не давая людям понять, насколько же ужасно и безнадежно их положение. «Чтобы избавиться от своего ужасного состояния, – писал Ваксель, – они нередко призывали смерть, говоря, что предпочитают лучше умереть, чем вести такой образ жизни»[232].
За 18 дней бурь они практически потеряли все расстояние, пройденное от Шумагинских островов: «Святого Петра» отнесло назад на невероятные 304 мили. 12 октября, когда «Святой Павел» заходил в Петропавловск, «Святого Петра» все еще носило по нещадно стегаемому ветрами океану; он находился на расстоянии более 1000 морских миль от Камчатки и на три градуса долготы южнее, чем месяц назад, 13 сентября.
К середине октября большинство моряков были больны или немощны. Первая смерть случилась 24 сентября, когда «Волею божею преставился гренадер Алексей Третьяков цинготною болезнию»[233]. Следующая запись о смерти датируется 20 октября – «Волею божию умре камчацкой служилой Никита Харитонов», – но затем матросы стали один за другим умирать в темном, вонючем трюме, где стояли их койки. «Умирали не только больные, – писал Стеллер, – но и те, которые утверждали, что чувствуют себя хорошо, сдав вахту, падали и умирали от усталости. Небольшие порции воды, отсутствие сухарей и водки, холод, влажность, нагота, паразиты, страх и ужас были не самыми незначительными причинами»[234]. Вскоре после смерти Третьякова Ваксель объявил, что воды осталось всего пятнадцать бочек, причем три из них повреждены и протекают. День за днем моряки умирали с муками, застывшими на мертвых лицах; оставшиеся в живых поднимали окоченевшие трупы на палубу и выбрасывали бывших спутников за борт. Беринг страдал от лихорадки и лежал без сознания в каюте; его кожа больше напоминала высохшую шкуру, а взгляд расфокусирован. «Даже самое красноречивое перо, – писал Стеллер, – обнаружило бы, что неспособно описать наши страдания». Путешествие было полно «страданий и смерти»; никто не мог думать больше почти ни о чем и уже не надеялся на будущее.
