Север и Юг - [8]

Звезда спутника синевато вспыхнула.

— Нет, — улыбнулся эстра. — Если и вы не откажете мне. А сперва я хочу пить, — с легким удивлением заключил он. — А ещё спать. Я шёл весь вечер и всю ночь с тех пор, как… С тех пор как оказался в лесах Лоргинариума.

— Понимаю, — протянул Игим, прищуривая чёрные глаза, и в задумчивости легонько потянул себя за прядь волос на виске — раз, другой, мерным поглаживающим движением. У эстры руки зачесались повторить — таким знакомым показался этот жест. — Я велю дочерям настелить тебе постель. Отдыхай, странник. Наша просьба может и подождать.

Слова звучали вежливо, улыбка Игима была радушной и искренней, но всё это отчего-то вызывало у эстры неприятное, липкое чувство. Он оглянулся на Огиту, но та быстро отступила, бормоча:

— Пойду, расскажу людям. Пускай радуются. Да, может, и у других будут просьбы? — и вышла из дома, прикрыв за собой дверь.

— Идём со мной, странник, — сказал Игим, кладя эстре руку на плечо. Пальцы оказались холодными и жёсткими, как камень, и это чувствовалось даже сквозь плотную ткань хисты. Эстра повернул голову и вздрогнул, неожиданно встретившись взглядом с хозяином дома. Игим был выше других жителей поселения — вровень с эстрой. — Я покажу тебе место, где можно омыть руки и ступни после долгой дороги. Эй, Нэла, Тольга! Готовьте для гостя ложе в лучшей комнате! — крикнул он, обернувшись к лестнице. Кто-то захихикал, и по полу простучали босые пятки. — Мои дочери, младшие, — пояснил Игим. — Красавицы. Хочешь, Тольга станцует тебе перед сном?

— Нет, — торопливо ответил эстра, чувствуя, что это «станцует перед сном» значит совершенно иное, чем должно бы. — Я просто хочу отдохнуть. И выпить воды. И омыть ступни после дороги, пожалуй, тоже, — добавил он, невзначай отступая в сторону так, чтобы рука Игима наконец соскользнула с плеча. — Ты щедрый хозяин, Игим.

— Так ведь и услуга будет щедрой, — усмехнулся он.

Нагретой воды в металлическом баке хватило с лихвой. Грязную одежду пришлось оставить в купальне, у скамьи. Раздеваясь, эстра обнаружил у себя на шее шнурок с плоским чёрным камнем, на котором с обратной стороны было начертано короткое слово. Прочитать его, к сожалению, не получилось — поперёк надписи тянулась свежая трещина, и часть знаков осыпалась.

«Похоже на имя какое-то… Саргата? Рогарта? Нет, не то. Может, название города?»

От попыток угадать резко и сильно разболелась голова. Звезда спутника над плечом опасно потяжелела, намекая, что это знание пока под запретом. Наскоро ополоснувшись, эстра завернулся в хозяйскую накидку и прошёл заднюю комнату. Постель уже была готова — несколько толстых вязаных ковров, как в Ишмирате, уложенных друг на друга и укрытых мягкой тканью. Подсунув под голову заплечную суму, эстра натянул покрывало до плеч и закрыл глаза, пытаясь уснуть.

У дверного проема, закрытого плотной занавесью, кто-то тихонько перешёптывался и хихикал.

— …красивый, — долетело до слуха эстры восхищенное. — У Миргиты не такой был…

— …вечно тебе кусок послаще достаётся…

— А ну, брысь! — прогремел низкий женский голос. — Вот ведь девки-переростки! С женихами своими балакайте, вон, они ждут — не дождутся!

Через некоторое время звуки стихли. И, вслушиваясь в собственное дыхание, эстра незаметно уснул.

Дышалось в этом доме куда тяжелей, чем в лесу.

Эстра видел сон.

Что-то восхитительно живое, настоящее, родное кружилось перед внутренним взором — широкие серые рукава, край пронзительно-бирюзовой ткани, красноватая прядь, заправленная за ухо… И в такт этому суматошному танцу звенели ветряные колокольчики — стеклянные трубки на длинных шнурах. Эстра смеялся и хлопал в ладоши, а где-то рядом лаяла хрипло старая собака. А потом в лай начал вплетаться трусливый скулеж, стеклянный перезвон колокольчиков становился металлическим и резким — и всё более громким с каждым ударом, а на ноги наваливалась неимоверная тяжесть. Она наползала выше и выше, и когда достигла груди, эстра очнулся.

За низким окном вечерело.

Ноги запутались в покрывалах.

На улице захлёбывались воем, кажется, все собаки разом, а детский голос раз за разом тоненько выкрикивал:

— Мертвоходец! У Гааны дом загнил! Мертвоходец!

Эстра, как был, в одной накидке и босой выскочил из дома — только посох успел прихватить у порога. Непредсказуемый северный ветер, холодный и сырой, налетал порывами и будто нарочно подталкивал в спину. Перепутавшиеся во сне волосы падали на лицо, а полы накидки то задирались неприлично, то оплетали колени силками.

— Мертвоходец! — завопили совсем близко, и эстра, перехватив посох, сиганул прямо через низкую изгородь, ориентируясь на приглушенный гомон множества голосов. В ступню что-то впилось, но эстра только дернул ногой и побежал дальше, за дом, откуда и доносились крики. По грядкам, затаптывая нежные еще ростки ароматных трав, между цветущих кустов вездесущей раймы, мимо будки с жалобно поскуливающим псом…

Ветер пахнул в лицо терпким дымом от разгоревшихся просмолённых тряпок.

И — страхом.

Жгучим страхом несло от плотной толпы, вооружённой факелами на длинных палках — там, в глубине сада, за легкомысленно-солнечным облаком раймовых цветов. Люди сгрудились толпой вокруг чего-то настолько пугающего, что легче было трястись вместе, бок о бок, подбадривая друг друга глухой руганью и залихватскими выкриками, чем развернуться и убежать, а потом ждать удара в спину.