Сестренка батальона - [9]

Румянцев заново переживал минуты этих встреч, жалея, что не сказал тогда Наташе о своей любви и, может быть, поэтому потерял ее на три долгих года — она уехала на родину, в Сибирь. Виктор ждал ее письма, но она словно сгинула. Он искал ее, писал в обком комсомола, однако ответ не застал его на месте — началась война, и часть, в которой он служил, была отправлена на фронт.

И вот здесь, на фронте, — неожиданная встреча с Наташей. Он выпросил тогда разрешение побыть при штабе армии еще три дня. Все это время они были вместе: Виктор сидел в отделе и смотрел, как Наташа печатает. Потом он дожидался, когда у писаря освободится котелок, и шел в столовую получать свой обед, а Наташа получала свой, солдатский, и они вместе обедали, отодвинув машинку в сторону. А после работы ходили по лесу и все говорили, говорили. Когда наступило время отъезда, Наташа заявила, что поедет с ним.

— Я ведь санинструктор. Это после расформирования кавалерийского корпуса меня сунули в штаб и приказали за два дня овладеть работой машинистки. Но теперь ждут машинисток вольнонаемных, и меня отпустят.

Виктор обрадовался и в то же время испугался: батальон — это передовая...

Вечером последнего дня он звонил начальнику штаба бригады, своему другу подполковнику Моршакову, просил машину, говорил что-то сумбурное, восторженное.

— Чего это ты такой счастливый? — поинтересовался Моршаков.

— Приеду — узнаешь. Все. Бывай!

Дорогой Наташа тихонько, чтобы не слышал шофер, спросила:

— А ты знаешь, почему я тогда из Комсомольска уехала тайком? На тебя одна крашеная, в завитушках девица заглядывалась. А я кто? Пигалица. Ты мне казался серьезным, солидным. И я дала себе слово: все, конец. Отчим как раз уезжал в отпуск, я поехала с ним, к бабушке, в Иркутск. А сама всю дорогу была как помешанная. Хотела даже удрать обратно... Ты очень меня любишь?

Он обнял ее за плечи, привлек к себе.

И еще вспомнилось Румянцеву, как однажды — это было после боев на Брянщине — Натка влетела в землянку.

— Виктор, ты только послушай! — Она стала читать стихи, в которых, словно вплавленные в строки, стояли слова, похожие на те, что не раз говорил ей руководитель кружка ворошиловских всадников в Комсомольске-на-Амуре, а Наташа потом повторяла их Виктору: «Учись, брат, барьеры брать». Слова, ставшие девизом их жизни...

«...Всего год, один только год были мы вместе... — Румянцев вздохнул. Глянул на часы: еще шесть минут. — Натка, слышишь, еще шесть минут я могу думать о тебе...» Но тревога, волнение, уверенность, жажда боя, которые возникали перед атакой и без которых, как он считал, нельзя идти в бой даже бойцу, а не то что командовать батальоном, — все эти чувства уже овладели им. В памяти еще появлялось лицо Наташи, но он уже не мог думать только о ней. Снова и снова спрашивал он себя: все ли продумал, все ли сделал необходимое, все ли отдал распоряжения. И когда убедился, что ничего не упустил, не забыл, сказал, обращаясь к Пастухову:

— Пора!

Они слезли с чердака, вернулись в танки.

Румянцев сел на свое место и посмотрел на часы, дожидаясь назначенного срока. Прыгнула минутная стрелка светящихся танковых часов перед водителем. Нагнувшись, Румянцев глянул на них, потом на свои, ручные. Стиснув кулаки так, что ногти врезались в ладонь, негромко — а ему показалось, будто он кричит, — приказал водителю:

— Жми, Костя! Чтоб как ветер! — Тронул за плечо командира орудия, заряжающего: — Огонь с ходу, ребята! По насыпи!

Последние слова он выкрикнул, и теперь это действительно был крик, потому что все в танке грохотало, гудело, содрогалось. На выбоинах машина резко качалась, а Румянцеву казалось, что она летит не касаясь земли.

— Молодец, Костя, жми!

Азарт схватки с врагом захватил Румянцева. Мысль мгновенно отзывалась на каждый толчок машины, на каждый разрыв снаряда. Он уже слился с броневым телом машины, со всем своим экипажем в одно целое, неразрывное, и эта слитность выходила за пределы танка: как свою руку, как пальцы на ней, чувствовал Румянцев остальные машины.

От выстрелов танк останавливался, казалось, будто его отбрасывает назад, но это длилось всего секунду, и танк снова вихрем летел вперед.

Румянцев видел разрывы вражеских снарядов слева, справа, сзади, впереди. «Нет, они не умеют бить так, как мой башнер!» — с гордостью думал он. Но последний снаряд разорвался впереди — еще далеко, однако Румянцев уже понял: захватили в «вилку». Через минуту будет разрыв сзади, потом снова впереди... «А, черт, мы можем загородить дорогу Сережке Лимаренко и Вале Ежикову. И Грише Пастухову. И тогда все погибнут. Немцы расстреляют остановившиеся хотя бы на минуту, на полминуты машины».

— Костя, жми по самой обочине! По самой обочине, как только можешь! Не загораживай дорогу остальным, не загораживай! — яростно повторил он.

И тут же позвал:

— Сто пятый! Сережка! Гриша Пастухов, вы меня слышите? Ворветесь на насыпь, сразу гоните в голову колонны. А ты, Валя, и ты, Коля Летников, в хвост. Ясно?

— Ясно!

— Все ясно!

Это отвечали они. И потом еще неожиданно высокий, почти на визгливых нотах голос Сергея Лимаренко: