Двое и война

Лицо его будто забыли проявить, и оно так и осталось похожим на негатив: темное, почти коричневое, обветренное, с белыми бесформенными бровями. Волосы — тоже белые, жиденькие. Сам он весь как бы состоял из углов: остро торчали скулы и надбровные дуги, резко очерченные подбородок и нос, худые плечи… Впрочем, это Елена рассмотрела позже. А в первое мгновение увидела одни глубоко запавшие щеки и глаза. «Какой же ты, бедняга, худой», — подумала она, отвечая ему, что да, комнату может сдать, поскольку ей с девочкой достаточно угловой спаленки. По-бабьи тяжело вздохнула, признавая, что он — несимпатичный. И тем острее подступала к сердцу жалость: «Какой худой, как отощал!»

И еще Елена думала о том, что он, военный, командир с тремя кубиками на петлицах, возможно, как и командировочный капитан, что на постое у соседки Тони, будет приносить в дом сухой паек. А военных, говорит Тоня, снабжают хорошо. «Их и надо хорошо кормить, — думает Елена. — Чтобы были силы воевать. А воевать-то, видно, нелегко, все отступаем да отступаем…»

Елена снова вздохнула тяжело.

Война наложила свою суровую печать на всю ее жизнь. И о чем бы Елена ни думала, мысли невольно, как ветви дерева — к стволу, тянулись к фронту. Там, на фронте, дрались и те, кого Елена знала, — парни и мужчины с ее улицы, из ее родного города. И только ее родных и близких не было на фронте.

Елене было тяжело сознавать это, казалось, будто она наполовину отрезана от общей, слитой воедино, трудной военной судьбы всех. И смутное чувство неловкости перед людьми не покидало ее, словно она была виновата, что не имела родных.

Елена часто думала о том, что, если бы у нее не было дочки, она в первые же дни войны ушла бы на фронт.

Командир скинул с плеч вещевой мешок, снял и повесил на прибитую к стене катушку от ниток шинель.

Увидев на скамье вещмешок, Елена снова подумала о сухом пайке: «Хоть бы принес. Я бы влила в чугунок лишних полстакана — всего полстакана! — воды, чтобы выделить капельку супу или каши для Зойки. Зойка совсем исхудала. Кожа на лице такая тонкая и желтая, что иногда становится страшно. И ручонки висят как плети… Ах, если бы он догадался брать сухой паек! Ведь полстакана воды — это совсем немного».

— Умыться не хотите ли? — спохватившись, спросила Елена.

Он рукой пригладил волосы, мотнул головой:

— Нет. Только из санпропускника.

Елена провела его в зал:

— Вот комната ваша.

В полушалке, завязанном на спине, вышла из спальни Зойка. Стояла, с интересом разглядывая командира. Елена подтолкнула ее к двери:

— Иди, иди, доченька, играй в куклы. А я самовар поставлю.

Зойка послушно удалилась в спаленку, а Елена вышла в кухню.

Кухней это называлось условно. Весь дом состоял из одной комнаты, надвое разгороженной тонкими, не достающими до потолка, окрашенными в голубое переборками: крохотную спальнюшку и — чуть побольше — зальце. Третья часть — то, что осталось от входной двери. Это и есть кухня.

Обстановка немудреная. В спальне — древняя, изъеденная жуком-точильщиком деревянная кровать, застланная лоскутным одеялом, столик-косячок в углу с флаконом из-под одеколона «Кармен», в который воткнут бумажный цветок, хромоногий стул да маленький, кованный железом сундучок.

В зале — побогаче. Железная, с узорчатой спинкой кровать убрана парадно: простыня с кружевами, розовое покрывало, подушка с прошвами. На окнах — герань. На выскобленном дожелта полу коврик — хорошо выкипяченный и обшитый по краю алым сатином кусок мешковины. На стене — карточки в общей рамке: Зойки, Елены, Елениной матери, умершей в канун войны, и отца, убитого беляками в последний день штурма под Волочаевкой. А еще — портреты, сделанные с этих карточек: Елениных родителей, самой Елены и Зойки.

В кухне — стол с табуретками, лавка с чугунами под ней. У печи — чурка под самовар. Посудная полка, прикрытая цветастой ситцевой занавеской. Керосиновая лампа над столом. Ухват и кочерга у печи, да самоварная труба в нише над печным зевом. Вот и все богатство.

Елена наливала воду в самовар, разжигала его, а сама думала о командире, таком худом и, видимо, очень уставшем. К сердцу ее все подкатывала жалость, а острое желание сделать так, чтобы командир поправился и отдохнул в ее доме, наполняло ее радостной энергией. «О супе да о каше для Зойки подумала, глупая, — укорила она себя. — А он и сам, видать, в хорошем питании нуждается. Уж я постараюсь для него», — улыбаясь, сказала она себе и застеснялась этих слов и сама перед собой смутилась — и от своих слов и от радостной улыбки: «Ой, девка, ты что это, а?..»

Самовар, закипая, гудел и пел, и Елена, грея иззябшие руки об его горячие бока, подумала радостно: «К разговору шумит-то…» Сняла трубу. Заварила вместо чая сушеной малины. «Все. Буду звать за стол…» Она оглядела себя, поправила волосы, стряхнула кофту, обмела у порога валенки, на которые с дров насыпались опилки. И только после этого, взволнованная, разрумяненная, заглянула в зальце.

Она не различала воинских знаков, не разбиралась в них и не знала, кто этот человек по званию. Для нее все, имевшие какие-нибудь знаки отличия, были большими людьми — командирами, начальниками. А у этого на петлицах целых три кубика. Да еще танк. И он, этот большой командир-танкист, сидел на полу без ремня, с расстегнутым воротником и играл с Зойкой. А Зойка тянулась с его колен, чтобы укрыть самодельную тряпичную куклу остатком своего износившегося платья, грозила командиру бледным худеньким пальчиком и шепотом приказывала: