Сестренка батальона - [7]

«Разве может случиться, что его не станет? — думала она. — Не станет этой смуглой кожи, этого единственного, неповторимо родного теплого запаха тела, этой родинки на шее?.. Нет, нет, это нервы!» — «Какие глупости: на войне — и нервы!» — оборвал другой голос. — «Нет, это нервы! — убеждала себя Наташа. — Все будет хорошо, все будет завтра хорошо».

Но она уже не верила этим словам. Тревога прочно засела внутри и коношилась, копошилась, не позволяя забыть о себе.

Виктор спал беспокойно, разбрасывал руки, стонал, тяжело и обиженно всхлипывал, как маленький ребенок. Сейчас он и казался Наташе слабым, беспомощным, маленьким ребенком, нуждающимся в ее заботах, ласке и любви.

Глава третья

Лес еще спал. Было тихо, сумрачно, сыро и зябко. В темно-зеленом парадном кителе, со всеми орденами на груди, в новенькой фуражке, подтянутый, властный Румянцев выключил фонарик. Щелкнула кнопка планшета, под целлулоид которого была засунута карта-десятикилометровка. Закрыли свои планшеты офицеры и старшина Летников.

— Приказ ясен?

Лейтенант Лимаренко — в кожаной на молниях куртке, чуб выбивается из-под шлема — шагнул вперед.

— Товарищ гвардии майор, разрешите идти первым!

— Разрешите, товарищ комбат! — два шага вперед сделали ротные Ежиков и Пастухов. За ними шагнул старшина Летников, и тут же два шага вперед сделали все танкисты. Из этой придвинувшейся к комбату шеренги вышел вперед старшина Братухин.

— Товарищ комбат, разрешите обратиться? Наш экипаж во главе с лейтенантом Ежиковым...

— Отставить! — Румянцев чуть приметно, одними глазами, улыбнулся. «Какие парни! Стоит сказать одно слово, и первым пойдет Валька Ежиков. Он умеет хорошо слушать и совсем не умеет говорить. Самый лучший мой ротный... Или Лимаренко, дорогой сорванец Сережка Лимаренко. Если у меня будет сын, я хочу, чтобы он стал таким же. А Гриша Пастухов? Или старшина Летников? «Николай — давай закурим», ласково подразнивает его Федя Братухин. Одно слово — и каждый из них пойдет первым и погибнет, потому что немцы сосредоточат на первом танке весь огонь. Дорогие мои парни!..»

Румянцев не сомневался в личном мужестве каждого из них. Но он — командир. Он сделает все, чтобы, погибая, не закрыть дорогу тем, кто идет позади. Он опытнее, он обязан думать обо всех... И потому он произнес громко, чтобы слышали все:

— Первым иду я. Ясно? Вот так, дорогие друзья мои. — Он хотел сказать что-то еще, непременно сказать на прощанье что-нибудь очень душевное, теплое, но, увидев, как Ежиков склонил голову, пряча лицо, подумал: «Как бы Валентин не заплакал...» И так и не сказав ничего, лихо, раскатисто, словно перед ним стоял целый корпус, скомандовал:

— По маши-на-а-ам!

Положив перекинутую через плечо санитарную сумку на колени, Наташа примостилась на жалюзи танка Ежикова. Она слышала приказ комбата, запрещающий кому бы то ни было находиться на броне, но считала, что ее это не касается.

— Гвардии сержант Крамова, — резко произнес Румянцев. — Приказываю остаться в батальоне!

«В батальоне... Разве он не понимает, что батальон — это танки, стоящие на исходном рубеже, готовые ринуться вперед, их экипажи...» Она помедлила, надеясь, что Виктор еще передумает.

— Сержант Крамова! — яростно повторил он, и Наташа, испугавшись этой незнакомой ярости, придерживая рукой тяжелую санитарную сумку, неуклюже сползла с жалюзи.

Она ждала, что Виктор подойдет к ней. Но, осмотрев колонну и даже не оглянувшись, он поспешно влез в башню своей «тридцатьчетверки». Люк опустился, хлопнул резко, оглушив ее. Закрылись верхние люки других танков. Приспустили крышки своих люков механики-водители. Неожиданно громко — совсем иначе, чем обычно, взревели моторы. Лязгая гусеницами, разбрасывая шмотья грязи, подминая под себя кусты и молоденькие деревца, колонна на большой скорости рванулась вперед.

Наташе хотелось лечь прямо вот здесь, на вырванную гусеницами траву, — такая слабость и вялость навалились на нее. В ушах все еще стояло звяканье брони, лязг гусениц, ошеломляющий рев моторов.

Впервые батальон ушел в атаку без санинструктора. И в этом, как и в том, что Виктор надел праздничный темно-зеленый тонкого сукна китель и все ордена, видела Наташа особую серьезность сегодняшней операции. Она стояла неподвижно и смотрела, как деревья, цепляясь за танки, стаскивают с них набросанные для маскировки ветки, траву, листья и потом долго качаются, кланяются вслед, словно прощаясь.

— Вот и все. Остался только след гусениц. Да гул. Но и он скоро затихнет... Как мог Виктор оставить меня? Даже не подошел! — с отчаянием прошептала Наташа. Обхватив руками тоненькую березку с поцарапанным, заляпанным грязью стволом, она оперлась о нее. — Ведь так же нельзя, нельзя!

— Здесь сыро, Наталья Пална. — Капитан Садовский набросил Наташе на плечи синюю, отороченную серым мехом, неведомо каким путем попавшую к нему кавалерийскую куртку. Капитан стоял, чуть склонив голову набок, словно отдавая себя в полное распоряжение Наташи, и только ждал приказа, что ему делать. Серые навыкате глаза его смотрели с участием и неприкрытой жалостью.

Больше всего на свете не любила Наташа, когда ее жалели. Жалеют только беспомощных и слабовольных. Она не считала себя ни беспомощной, ни слабовольной. К тому же вспомнился ночной разговор с Виктором. Теперь Наташа была готова видеть в каждом слове капитана проявление унижающего ее мужского внимания. Ее вдруг разозлил чистенький, будто отутюженный костюм Садовского.