Сестра Моника - [8]

— Разумеется, — отвечала Луиза, — наказание всегда обосновано.

— В этом пункте, — продолжал отец, — государство и церковь отделились друг от друга; государство занято преступлениями против естественного и гражданского порядка, церковь наказывает проступки против порядка божественного и морального. Мы бы сами ничего не узнали о грехе, коли бы не закон, гласящий: не прелюбодействуй; или если бы последствия грехов не убедили нас в силе законов...

Преступления имеют и еще один невыносимый противовес: ведь Каин[52] страдал, осужденный собственной совестью; а если бы у какой-нибудь нации или у какого-нибудь народа было бы дозволено безнаказанно убивать или калечить, красть или клеветать, ненавидеть или завидовать, то там закон противовеса не имел бы, в отличие от жестокости, никакой силы. История знает подобные примеры. De gustibus non est disputandum![53] То, что, в отличие от льва или тигра, розы или можжевелового куста, воды или камня, не является законом для себя самого, должно определяться законами извне. Мы также можем допустить, что в самой природе вещей ничто не может быть определено в своем устройстве на века. Например, вода, замерзающая у нас лишь в определенное время года, на Сатурне превратится в камень! И, конечно же, будет оставаться камнем, пока с этой планетой не случатся какие-нибудь изменения. Но могла бы ты представить себе невозможность таких изменений?

— Нет, разумеется, нет, милый Август, — ответила мать и оправила платье.

— В общем, — продолжал отец, — ты должна сделать выбор! Моя философия и мои права, моя любовь и мои принципы никогда не переступят границ справедливости... потому как страсть почти не вмешивается в мои дела.

Здесь возникла пауза, а затем отец спросил:

— Как далеко зашло у вас с лейтенантом? Я знаю, он любит тебя и жаждет удовлетворить свою страсть... Видел ли он что-нибудь еще, кроме твоей груди?

— Да! Надеюсь, что да!

— И что же? И как же?

— Вчера я обрывала вишни, он стоял внизу, и я приметила, что каждый раз, когда я наклоняюсь, он заглядывает мне под исподнее. Признаюсь, это меня возбуждало. Я расставляла ноги как можно шире, он определенно все видел, потому что расстегнул ширинку и воскликнул: «Божественная Луиза!..», а потом вытащил из штанов рубаху и начал призывать своего буяна к законному порядку. Я не могла произнести ни слова, только обнажила себя и, прислонившись к дереву, осмелилась пальцами охладить свой пыл.

— Мужчина, стоит заметить, не лишен утонченности, Луиза, — молвил мой отец, — но подобная утонченность не подобает людям, исполняющим государственный долг. В словаре евреев два слова: זזת — обрезать и תךבזת — распутничать, стоят рядом; мы обязаны преподать лейтенанту закон обрезания. Он заслужил обрезания, ведь тот, кто перед обнаженными прелестями женщины, которую он знает, вытворяет подобное, должен, по меньшей мере, быть обрезан...

— Это мало поможет, — возразила моя мать...

— Ах! пускай это послужит знаком, навроде выжженного в соответствии с уголовным правом на коже преступника клейма в виде виселицы или колеса, это придаст цену его чувственности. Он должен быть обрезан, Луиза! Причем ты сама должна сделать это, и таково будет мое второе условие: от каждого, кто насладится тобой, ты должна мне принести крайнюю плоть.

— Ха! — воскликнула моя мать и положила ногу на ногу. — Ты — бесподобный мужчина. Я постараюсь быть достойной тебя! Лейтенант станет моей первой принесенной тебе жертвой.

— Пожалуй! — улыбаясь, ответил отец. — Ты сделаешь Бовуа евреем, а я сделаю тебя... святой: я дам тебе вкусить пищи богов и перед этим наряжу тебя так же, как Артаксеркс нарядил Эсфирь[54] той ночью, когда он соизволил сделать свой член продолжателем еврейского феодализма; нет, лучше: я украшу тебя, как украсил честолюбивый Мехмет Завоеватель[55] свою Ирену, прежде чем отрубить ей голову.

— Непременно, мой милый, и я сама приготовлю все необходимое, а пока пришлю-ка к тебе нашу Каролину; прошу тебя, сделай ей что-нибудь приятное; ее Хельфрид подхватил в Галле[56] горячку и умер, и она безутешна; тебе понравится ее красивая грудь, и, коли ты того пожелаешь, Каролина тебе ее покажет и даже не будет при этом плакать.

— Неужели? Она уже так образована?

— Она прошла мою школу.

— Ага! тогда понятно. Пускай придет.

Мать удалилась, а Каролина явилась перед моим отцом.

— Что прикажете, милостивый господин?

— Не прикажу, дочь моя, попрошу. Подойди ко мне!

Линхен подошла к нему.

— Ты красивая, добродетельная, милая девушка!

— Ах, прошу вас, милостивый господин! Не смущайте меня — мне думается, я такая, какой должна быть...

— Какой же?

-Добродетельной, милостивый господин!

— А какова моя легкомысленная супруга, она ведь не добродетельна... правда?

— Ах, она сама добродетель, сама любовь.

— Что же ты называешь добродетелью и любовью?

Каролина благовоспитанно потупила взор и зарделась.

— Моя жена тебя совратила, то бишь посвятила в тайны любви.

— Милостивый господин, — воскликнула Линхен и упала полковнику в ноги. — Ах! я прошу вас, ради всего того хорошего, что еще во мне осталось, пощадите меня!

— Дурочка! Что тебе пришло в голову, неужели ты меня так плохо знаешь?