Сестра Моника - [10]

Линхен повиновалась, ее грудь колыхалась. Полковник поцеловал пышные возвышенности девушки и стянул с ног жены шелковые чулки. После этого Луиза должна была встать коленями на скамейку, облокотиться на подоконник, а Линхен было велено ее держать. Затем полковник взял розги, задрал жене исподнее и, придерживая его одной рукой, другой хлестал Луизу до тех пор, пока не увидел кровь. Лишь пару раз вскликнула Луиза; казалось, будто через боль она хотела познать наслаждение; она даже не шевельнулась, а ее ягодицы упрямо держали удары, словно... окаменели.

Как только отец решил, что пришло время остановиться, он приказал Каролине обтереть Луизу и добавил:

— Ну, теперь ты можешь идти к госпоже фон Тифенталь, а можешь учить Линхен тому, что выучивается само собой, или же принимать нашего друга Бовуа.

Моя мать плакала, и Каролина тоже плакала.

— Я останусь дома, Август! — отвечала мать. — На сегодня мне достаточно. Мы, женщины и девицы, купаемся в вечном сладострастии и если хотя бы однажды позволим подвергнуть наши необузданные желания и тайные греховные страсти добровольному наказанию, то сразу же поймем, какой полезной для духа и сердца является дисциплина. Раздень меня!

— Да, раздень ее, Линхен, я скоро вернусь, и мы завершим начатое нами доброе дело.

Каролина отвела мою мать в спальню и раздела ее до нижней рубашки.

Едва Луиза оказалась в таком виде, на пороге, ведя под руку Бовуа, появился отец.

— Гляди-ка, лейтенант, — сказал отец Бовуа, -моя супруга уже готова идти с тобой.

Бовуа едва не ослеп, увидев обнаженные груди Луизы и Каролины.

— Pour Dieu! Halden, que faites-vous?[57]

— Сейчас я тебе покажу, Бовуа, — ответил тот, подвел Линхен к кровати и отбросил покрывало.

— Быстрее, Луиза, ложись лицом вниз... так...

Бовуа уже пылал. Отец что-то прошептал на ухо Линхен, ты вышла и вскоре вернулась с чашей, наполненной уксусом, в котором растворила соль.

— Ты ведь знаешь, Бовуа, — начал отец и стянул с моей матери исподнее. — Ты знаешь, что в жизни человека удовольствие и боль сменяют друг друга так же, как солнце сменяет дождь; хотя для человека было бы намного лучше, если бы однажды он начал испытывать их одновременно...

Бовуа вскрикнул, увидев на прекрасных ягодицах моей матери следы от розог.

— Не удивляйся, Бовуа! Я знаю, ты любишь мою жену — ну! — ты готов?..

Бовуа опустил глаза, покраснел и произнес:

— Кто бы отказался насладиться... любить твою супругу!

— Вот и ладно! Каролина, проверь-ка достоинство Бовуа, а чашу пока дай мне.

Каролина подошла к Бовуа, извинилась, сняла с него портупею, спустила лейтенанту штаны и обнажила его член, находившийся в таком отличном состоянии, что Луиза, увидев его, моментально раздвинула бедра и стала ждать каменного гостя.

— Залезай, Бовуа! — приказал мой отец, и Бовуа лег на мою мать и так к ней подольстился, что если бы отец не приказал Каролине напомнить уязвленным местам моей матери о том, что они уже позабыли, та вполне смогла бы испытать прекраснейший из кризисов природы. Однако Линхен принялась старательно обмывать едкой щелочью нежные ягодицы Луизы, и моя мать была вынуждена ждать кульминации через боль и наслаждение.

Полковник, между тем, задрал Каролине платье и, прежде чем девушка успела опомниться, прибыл к месту удовольствия, обнаруживавшему, в его первозданности, больше прелести, нежели весь освобожденный в стихах Тассо Иерусалим[58].

Бовуа фыркал, точно тигр, стонал как выпь и вздыхал, словно отправлялся в Гадес.

В то время как мой отец дулом исследовал средоточие тела Каролины, иногда губами прикасаясь к ее алебастровым бедрам, та, обходя фланги Бовуа и удерживая, словно Геба[59], в одной руке чашу, другую руку погружала в целительную эссенцию, отцеженную из грудей Мнемозины[60], и водила ею по розовым холмам Луизы, предрекая им жаркое лето вослед уходящей весне.

Но Луиза не чувствовала ничего, кроме фельдмаршальского жезла Бовуа внутри, и под его командованием выступила так мощно, что затряслась постель; Линхен выронила чашу и, охая, ждала ультиматума от моего отца.

А представьте себе разъяренного отца! Не успел он и почувствовать приближения бога любви, как выдернул свою стрелу из раны, и Линхен, так и не получив удовлетворения, должна была, дрожа бедрами, впустую расплескать все содержимое своих мыслей на красное дерево кровати!

Ствол отца еще стоял, словно свечка, но полковник, невзирая на то, что все его умственные силы находились в состоянии флюктуации, верный своим принципам, хотел, подспудно продемонстрировав исключительное владение телом, подать пример того, как надобно действовать, дабы сохранять равновесие между природой и законами разума...

Бовуа наслаждался высшим счастьем.

Моя мать парила между болью и наслаждением; Каролина... целовала руку полковнику в благодарность за... его бережное к ней отношение.

— Да, дитя! У тебя есть причина для благодарности, — отвечал ей полковник, — не будь мне стыдно перед Бовуа, не имеющим ни малейшего представления о деликатном обхождении, твои прелести вполне могли бы одержать победу.

С этими словами он подошел к стенному шкафу, достал бутылку бургундского и два бокала и налил в бокалы вина, один протянул лейтенанту, а второй оставил себе.