Сестра Моника - [6]

Когда же полковник поднял Луизу и хотел было довести до сведения лейтенанта, каким образом они наложат обет молчания на уста присутствующих, Фредерика вдруг произнесла:

— Луиза, а ведь ты поживилась за наш счет!

— А ведь и правда! — проверещала Франциска и потянула рубашку лейтенанта, амур которого предстал теперь перед всеми среди густых миртовых зарослей, словно Приап в Бельведере[44]. — А ведь и правда... — и, поглаживая огромный член Золлера, она поведала о том же самом, о чем и я уже вам рассказала: как с ними обошлась Луиза.

— Ох! — произнес полковник, едва Франциска, ерзавшая на коленях лейтенанта, возбуждавшего ее пальцами, закончила свой рассказ. — Коли так, я должен объявить Луизу своей невестой, а тебе, Золлер, целиком и полностью отдать во владение Франциску, иного способа исправить наше бесстыдство я не вижу!

С этими словами он поднял мою мать на руки, поцеловал ее в обнаженную грудь и понес в кабинет.

Золлер же положил свою красавицу на кушетку, открыл дверь и в вежливых выражениях попросил остальных соучастниц подождать их в саду; ему не пришлось повторять своей просьбы, ведь застенчивость девушек была все же больше, нежели их сладострастие.

Не успели подруги удалиться, как лейтенант бросился на Франциску, обнажил ее до пояса, раскинул ее белоснежные бедра и со всей своей необузданной силой продрался к чреву девушки.

Моя мать и полковник раздели друг друга до исподнего, а затем сбросили с себя и последние покровы, скрывавшие их сокровенные тайны, и в блаженном упоении опустились на мягкую постель.

Восемь дней спустя была свадьба: мать вышла замуж за полковника, ее подруга за лейтенанта.

Я остаюсь единственным плодом этого брака... период от распашонок до первых девичьих чувств проходит по реестру обычных детских склонностей и влечений и будет вам мало интересен.

Тем не менее, должна вам признаться, что и я, так же как когда-то моя мать, не без удовольствия позволяла своему учителю, брату Гервасию, хлестать меня розгой, а поскольку я была натурой необузданной, то происходило это часто, правда всегда в присутствии кого-нибудь из моих родителей и лишь спустя два дня после того, как я провинилась: или отвратительно себя вела, или если выяснялось, что я не выучила урок.

Я охотно разглядывала в зеркале свои маленькие прелести. Часто подолгу стояла перед зеркалом, задрав платье, и думала: personne ne me voit![45] и изучала себя снизу доверху.

В полку моего отца младшим лейтенантом служил молодой француз. После того, как лейтенанта Золлера с молодой женой командировали в Глац[46], Бовуа занял первое место среди друзей моего отца. Этот француз, в котором порядочность сочеталась с исключительным благородством, был при этом самым утонченным и самым алчным сладострастником, какого себе можно только помыслить.

Он был тайным обожателем моей матушки -мне тогда исполнилось десять лет — и мне часто доставалось на орехи, когда мать то всерьез, то шутя ему отказывала. Впрочем, каждый раз, когда мсье Бовуа навещал нас, а такое случалось почти каждый день, я получала от него леденцы или какие-нибудь забавные безделушки; и тогда я знала, чего хочет лейтенант: остаться наедине с моей матерью, и мне не нужно было произносить этого вслух...

Вообще, лейтенант обладал такими манерами, таким savoir faire, каких не было ни у кого.

Однажды я вернулась с прогулки чуть раньше обычного; я хотела было открыть двери в комнату, где находились моя мать с Бовуа, как до меня донесся сначала какой-то странный шум, а потом я расслышала слова матери: «Je vous prie instamment, Beavois! Laissez moi... oh... oh!» — «Ma Diesse!..» — «Oh! Laissez moi faire... laissez moi[47]» ... Больше я ничего не слышала; однако видела, что происходит, через замочную скважину. И что же я видела?! Мать лежала на полу, Бовуа задрал ей исподнее и юбки, поднял ее левую ногу, его штаны были спущены, низ совершенно оголен, а член торчал, словно шлагбаум на берлинских воротах.

От увиденного мне стало как-то по-особенному хорошо, я едва смогла удержаться на ногах; я разделась и стала внимательно наблюдать за происходящим, двигая свой палец в такт члену Бовуа, входившему и выходившему из моей матери так интенсивно и глубоко, что и я, пожалуй, испытала не меньше удовольствия, нежели моя мать.

Мать моя была натурой в высшей степени сладострастной, чувства ее постоянно нуждались в выходе; отец же, напротив, редко соблазнялся одними женскими прелестями, и если он уж очень хотел удовлетворить свою похоть с моей матерью, то для возбуждения ему требовалось нечто особенное.

Поэтому сразу же после свадьбы он открыл моей матери пару сокровеннейших сердечных тайн, обещавших ей радостное будущее; она же, как мне кажется, намеревалась пожертвовать эти тайны материнским инстинктам, а не обернуть их себе во благо. Однако после двух лет замужней жизни Луиза поняла, что кроме меня от супружеской связи ей не стоит больше ждать никаких плодов, и твердо решила, что коли она и так чуть ли не вдова, то может без всякого стеснения принять к сведению кое-какое данное ей позволение.

Позволение это в определенных выражениях дал ей мой отец.